Валерий Исаев - На краю

А схлынет половодье — и займутся травы на лугах, на лощинах. Пойдут расти — не остановишь. В косовицу те соки хлынут из надрезанного разнотравья — что тебе второй разлив. А ягод сколько! Одна земляника чего стоит: запечется на солнышке, аж корочкой с горячего боку возьмется. Принесут обед в поле — хорошо, а не принесут — земляники хватит, чтоб голод унять. Так что не пропадешь в наших краях. А в лесах наших конопляновских — малина, ежевика, черничка — ну чего душе угодно. Красота! Если переживем эту зимушку — схожу весной в дубовую рощу. Сколько раз проезжал мимо — всегда манило остановиться, побродить, подумать про свое житье-бытье. Она будто для того и создана природой, чтоб здесь человек о самом серьезном размышлял. Сама на такой лад настраивает, потому что роща та из вековых дубов-мудрецов состоит — рядом с ними не пристало думать о мелочах». Вспомнил про речку, про Сейм: «А тоже красиво, ничего не скажешь — заводи притихшие, быстрина с ворчливыми воронками — аж сопят, крутя воду, кажется, до самого дна ввинчиваются. Прислушаешься вечерком — по затонам вздыхает крупная рыба, ворочаются с боку на бок сомы величиной с телегу. А засидишься у костерка на берегу, задумаешься — иной раз так шарахнет в омуте рыба, что долго потом озираешься и все кажется — не один ты в той ночи, а кто-то еще есть у твоего костра, да только подойти никак не решается. Жалко, коней извели. Трудно себе представить ночное без коней, в залитых туманом лощинах будто сама ночь заботится об их отдыхе, ниспускает наземь такую тишину, что порой дышать и то неловко — до того слышно все кругом. Эх, как бы они сейчас выручили нас», — думал Гарбузов.

Он шел серединой деревенской просторной улицы, заложив руки за спину, ступал широко, твердо — по-хозяйски. Низко-низко над головой висела луна — будто и ей холодно было в этот час, и жалась она к земле, к людям — все теплее. Казалось, только протяни руку, и дотянешься до нее. Проклюнулись первые крупные звезды, и тоже поближе к Конопляновке, к уютным ее огонькам — все в природе в эти дни тянулось друг к дружке. В палисадниках как огромные белые веники торчали замороженные деревья. Сразу за Вербиной хатой, за огородами, стоял заиндевелый сад. Огромные снеговые просторы светились под лунным светом, искрились перемерзшим снегом, и лежали недвижно на той белизне черные огромные тени деревьев, и проходить мимо них было жутковато.

Гарбузов ускорил шаг — мороз забирался в рукава под полушубок, в валенки.

«Ты, скажи, напасть какая, — в который раз подумалось Гарбузову за эти дни, — и откуда такое на нашу голову? Ведь никаких таких прогнозов, никаких предупреждений не было. И на тебе. Хорошо хоть ветра не стало. А то ведь совсем плохо было дело. Сколько народу пообморозилось. Вон Ляхов Колька — как с фронта все равно…»

Дышать становилось трудно. Гарбузов заторопился, почти побежал.

— Ах ты, сукин ты сын, — раздался голос, — я его у Валюши, я его у Вербина, а он, видали вы его…

Кутаясь в высокий воротник шубы, почти бежал, огибая стылые палисадники, дед Жигула, согнувшись, скрестив просторные рукава на груди.

Следом, в распахнутом полушубке-полушалке, шла и отчитывала его во весь голос бабка Хрестя. Гарбузов посмотрел им вслед: «Женщинам и мороз нипочем», — подумал он и глубже спрятал застывающие руки в карманы, поежился — мороз начинал пронимать его — и двинулся дальше.

Гарбузов обогнул дом Кочегурки и пустырем, краем замерзшего Тарахового болота пошел на другой конец деревни, где уже виднелась заиндевевшая громадина старой пуни — под вековой, прогнившей местами, застрехой виднелись кое-где обнажившиеся на недавних ветрах ребра почерневших от времени латнин.

«Наследие проклятого прошлого. Дар помещика Прошина… — подумал Гарбузов. — Крепенько, однако, смастерили мужички, стоит уже почти сто лет и простоит столько же. И скажи ты, ничего хитрого — стены-плетни из нашей же лозы, которая по-прежнему растет под Застругой у озер Плетенька, Артемовского, Степанова. Крыша — тоже тот строительный материал, который по всей речке и посейчас стоит зеленым строем. Все осталось по своим местам. А что же поменялось? Мы ведь так не можем. Приезжали шабашники, понастроили новых коровников. Кирпич, швеллера — это тебе не черет и не лоза с Заструги, — а ведь не прошло и трех лет, как латать пора, снова денежки тратить. А пуня стоит себе, красуется, и мороз ей не страшен. Наши горе-строители прятались в пуне на сеновалах со студентками. Так что на все нужды и по сей день годится наша пуня…»

Гарбузов поравнялся с домом Павла Ивановича Сомова. Как ни холодно было ему, как ни тряс его мороз, а какая-то неведомая сила остановила его перед тускло светившимися, промороженными, в узорочьях, окнами председательского дома.

«Чего сейчас делает «первый»? Поди чаи гоняет. На заслуженном отдыхе чего еще делать. Дочка Агрепина — в коровнике бригадиром, Пелагея Павловна — жена «первого» — померла как лет пять. Так что отдыхай, Павел Иванович, — заслужил ты свой чай… Хороший был председатель. Гремел на всю область колхоз. Миллионером был. Наши конопляновские задирали носы, гордились — было. Может, и рановато вышло с Павлом Ивановичем — не хотел он уходить, ой как не хотел. Никогда не простит он мне то собрание в Колошках…»

— Да, не могу я ему простить Колошки, — глядя перед собой, набычив крупную, в густых седых волосах голову, отвечал Павел Иванович Сомов дочери. Упрям Павел Иванович: сроду никому не уступал. Может, это и помогло проработать ему председателем почти всю его жизнь. Вывел колхоз в передовые, выдержал укрупнение хозяйств, тогда к Конопляновке присоединили не только самые дальние колхозы — только Боровское было за двадцать километров, — но и самые бедные. Из тех дальних обедневших деревень первое время приходили в Конопляновку глядеть — как можно людям жить, не голодать. Это Павел Иванович устраивал смотрины — учил по-конопляновски. Но не хотелось людям из чужих деревень спину гнуть, когда конопляновских харчей хватало на всех. «А там, — говаривали, — поживем, увидим». Трудное было то время для Конопляновки, для Павла Ивановича. Но не дал он им «пожить-поглядеть», заставил-таки работать. Мотался на шабайке с впряженным резвым рысаком по всем деревням — чуть свет подхватывался и айда со своими объездчиками в Боровское, Кольтичеево, Стропицы, Журятино. И так намается иной раз, что в бричке сонного мерин подвозил его к дому. Пелагее было хлопот: попробуй втащи его в хату, когда он больше центнера весом. Они с дочкой и надрывались. А он спал как убитый, ничего не слышал, не чувствовал. А утром раненько чуть свет — только его и видали. Удивлялись люди, глядя на своего председателя, но любили, доверяли. Настроили тогда, целины подняли у Белой горы. А бахчи какие были — таких теперь и в помине нету. За садом, на нынешнем пустыре, брошенная всегда земля была — а он облюбовал ее под кавуны, дыни. Бабы по весне с такой неохотой шли землю ту работать. Сам до зари поднимался, первым начинал ту землю переиначивать. До обеда с бабами был, ковырялся в земле, а потом незаметно исчезал — дела у него были. А осенью сторожа пришлось, Пудьяна, ставить на бывшем пустыре: уродили кавуны на славу. Как телята лежали в густых арбузных плетях. А дыни репались на солнцепеке и издавали чарующий аромат. Ну и досталось тогда деду Пудьяну — со всех сторон к бахче народ подкрадывался. Поматерился дед в то лето, погонял своего кобеля, помахал ржавой, никогда в жизни не стрелявшей берданкой. Да только все в Конопляновке перепробовали того добра — кто дуриком, а кто и честно — по председателевым бумажечкам. Писал их Павел Иванович передовикам, щедро одаривал. А потом, что не доели всем колхозом, собрал да и отвез на полуторках в город на базар. И в районе бахчу до сих пор помнят. На вырученные денежки из бывшей церкви сделали клуб. С дальнего Журятина сюда на танцы ходили. И клуб в память о той поре остался — стоит с заколоченной дверью.