Валерий Исаев - На краю

И вдруг нырнул, как утка какая, в воду. Иван принялся снова грести, проклиная нечистую силу, но из воды раздался голос: «Не уйдешь от меня, я похитрее тебя и говорю тебе ясно, что если будешь здесь разъезжать около моего кургана и мутить мне воду, то дорого поплатишься». — «Да кто ты такой, окаянный? — спросил Иван, — уж не черт ли, в самом деле?» — «Может, он и есть, — высунувшись из воды, произнес косматый. — Еще раз повторяю тебе, не езди по этому месту, а то мутишь мою воду и не даешь мне и ночью покою-отдыха, каково мне водиться с твоими земляками. Минуты не проходит, чтобы кто из них не помянул меня, а уж известно, кто меня помянет — я и при нем, и к его услугам. Черту, брат, менее всего отдыха, а тут еще и ночью приехал меня беспокоить…».

Мужик едва мог опомниться, хотел было перекреститься, да в это время еще порядочно не умел и крестик положить, да и рука его сделалась как каменная. Струхнул-таки и поворотил челнок. Поставив по обыкновению сети, он вышел на берег и никому не рассказывал о своем свидании с самим чертом.

На другую ночь поехал Жигалка, чтобы вынуть сети и выбрать рыбу, но не тут-то было: все перервано, перепутано. Что тут делать, видно, шутки косматого. «Постой, — говорит Иван, — пойду пожалуюсь Лыцарю-пустыннику, он силу имеет и над нечистыми. Недавно из пяти баб сто чертей выгнал, по десяти в каждой оставил. Он мне поможет…».

Лыцарь-пустынник этот жил невдалеке от Рыла-речки, где та в Сейм впадает, на каждый год грязью да илом его угощает.

Откуда и как зашел туда этот Лыцарь-пустынник — неизвестно. Видите ли: он был не простой пустынник, а с чином Лыцаря и ходил с палашом или с мечом обоюдоострым на правом бедре — оттого-то его Лыцарем и звали. Хотится ли кому суда и расправы искать или с другой какой потребой — тот спешит к Лыцарю. Стоит только здукнуть в небольшое окно его пещеры, и Лыцарь тотчас выходит.

Мы уже сказали, что чудеса он творил, его все боялись. Особенно лихоманка затрясет этакого человека, о котором Лыцарь узнает недоброе, — тотчас голова долой и поминай как звали. Лучше не попадайся. Но пока еще этого не было, а так, из милосердия кому отпустит палашом несколько ударов, тот и помнит долго и долго. Ссор и драк Лыцарь не терпел. А требовал, чтобы рыляне жили мирно и дружно, чтобы их старшины взяток не брали, когда собираются на дело, меньше бы ковшом брагу мешали, на базаре купцы бы никого не обманывали, бабы и девки смотрели бы за хозяйством, а не сплетничали и не часто предавались разным пляскам. Вот к этому-то Лыцарю-пустыннику и явился наш Иван Жигалка.

«Не вели казнить, вели миловать, — говорит он, — я к тебе с жалобой на черта, через него совсем обнищал, сети путает, проезду не дает. Помоги. Избавь от него…».

— Ох уж вы мне с этим чертом, — говорит Лыцарь, — вечно возитесь! Ну, пожалуй, я готов уладить это дело, только тебе и черту надо предо мной явиться, тогда поди и приведи черта, ты знаешь, где он живет. Дело и будет сделано.

И точно, суд Лыцаря, каков бы он ни был, а нравился всем в то время. Ведь еще это до Шемяки было. Поклонился мужик до земли Лыцарю, и пошел лесом, и думает думу: «Как бы увидеть черта и как бы его привести к Лыцарю». Известно, что черт всегда легок на помине. Он сидит себе на дубу да в Ивана желудями бросает. Глянул Жигалка вверх и узнал своего косматого знакомца. «Слезай, — говорит ему Иван, — за тобой иду, пойдем в суд на расплату к Лыцарю-пустыннику…».

— Изволь, — говорит косматый, — знаю, что ты успел пожаловаться, — и затем свалился с дуба, как пень какой.

Тут Жигалка рассмотрел получше и даже признал его за одного парня, которого не раз видел, как рылянкам орехи носил и от тех орехов у них зубы становились как уголь, да тут он все вспомнил… Вспомнил и то, как молодые девки да бабы около того парня увивались, да как и самого Жигалки жена-старуха полудновать мужу не хотела дать, а на того парня загляделась и борщ пролила. Дура, не знала, что на черта смотрит. А сам Иван Жигалка пристально смотрел в лицо приятеля, думал: так что ж? Рожа-то у него ничего — нос длинноват да волос на голове много, козья бородка, рыжеват, копытца — так вот черт-то какой. А мы, дураки, думали, что он с рогами, может, они и есть, маленькие — из-под колпака не видно.

Идут этак они. Мужичок едва за чертом поспевает, тот ножка с ножки подпрыгивает, молодцом подается вперед, а мужик с лица пот вытирает, кряхтит и едва за нечистым поспевает. «Ух, — говорит, — не догонишь тебя».

Было уже поздно, когда они пришли к пещере Лыцаря. Здукнул Иван в окошко.

— Кто там? — раздался голос. — И уснуть не дают… А! — закричал, зевая, Лыцарь, выходя из пещеры, — это вы…

Тот мужик свое, а черт — свое. Лыцарь рассердился. Слушал, слушал и, недолго думая, выхватил из ножен палаш да обоим и отсек головы, только глаза захлопали. Совершив такой суд и расправу, Лыцарь опять лег и заснул. Вдруг видит он во сне, будто ему говорит чей-то голос: «И как-де ты смел так распорядиться? Смотри, чтобы тебе за это так же не досталось. Вставай и не теряй времени, пока еще в наказанных тобой течет теплая кровь, приставь каждому свою голову…».

Лыцарь вскочил в страхе и трепете и тотчас побежал к тому месту, где еще тепленькие лежали Жигалка и черт. Не думая нисколько, он приставил головы к туловищам и, таким манером совершив, что ему было сказано, отправился восвояси…

Но тут дело вот в чем — второпях он голову черта приставил к Жигалке, а голову Жигалки — к черту. Вот отчего и говорится, что рыляк наш и черта проведет, что хитрее рыльского мужика и на свете нет, а уж что касается до расторопности и находчивости, не то что какой-нибудь вахлак утром бежал — а к обеду нашелся, а рыляк бежал — алеутов завоевал, матушке царице подарил, за то из рук ее медаль золотую с бриллиантами и получил… Так вот оно как…

Ну а теперь спать, спать, спать…».

…Чем густее темнота за окнами сомовского дома, тем тревожнее на душе у Павла Ивановича. Обиделась дочь Агрепина — не идет домой: наверное, опять с девчатами в коровнике осталась.

Походил по комнате, сел за стол, снова налег руками на столешницу — заскрипели подстолья, замерла тень на беленькой стене. «Стой, — чуть не вскрикнул он, поднялся, кинул свои лапищи за спину, остановился посеред хаты, рослый, со взъерошенной головой почти у самых матиц. — Да как же это я раньше-то… Вот дурень старый…»

Он оглядел хату, перевел взгляд на стол, пустую столешницу, вытертую до ложбинки его руками с того края стола, куда за многие годы подсаживался Павел Иванович со своими думами, сжимал до боли пальцы, вдавливал кулаки в дерево, от тяжести тех мыслей его даже дерево, дуб мореный, подалось, отступило.

«Да только пойдут ли, вспомнят старые времена? А то еще погонят с порога. Да… Нет, не должны… Не так уж много и воды укатило… Отрыгнется… Отзовется… До крови докричусь, до души допнусь — ужели не откликнутся…»