Валерий Исаев - На краю

— Ничего, ничего, могло быть, конечно, да только все наладили…

— Значит, все в порядке.

— Да.

— Ну, молодцом, Гарбузов, молодцом. Не ошибся я в тебе, сам теперь видишь. Так, стало быть, держать, паря. Молодец, не подвел, а то тут говорили всякое. Ну да ладно, раз все в порядке, чего теперь. Ну, прощевай, передавай приветы всем твоим верным людям…

…Непривычно громкими были шаги Гарбузова по пустой конторе. Все были сейчас там — на работе. И те, кто обычно давал ее, и кто распределял между людьми, и кто учитывал результаты.

Гарбузов подошел к столу главного бухгалтера. На ворохе бумаг, как спущенные флаги, лежали брошенные впопыхах черные, потертые нарукавники Полуева.

— А вот я так не могу, — сказал он вслух, — да и Пилюгин не смог бы, и Ляхов, может, и… — Он ухмыльнулся. — А Агрепина — та смогла бы: его, Сомова порода, председательская.

В одно распрекрасное утро неизвестно откуда взявшиеся горластые вороны уселись на минутную стрелку единственных в городе башенных часов. Те, поднатужившись старым изношенным механизмом, желая превозмочь это неожиданное препятствие, не сумели справиться и… сбились с хода.

…Горбун проснулся, как всегда, по своему «внутреннему» времени, которое его никогда не подводило. Он, к примеру, мог «завести» свои часы на любой час после полуночи, когда особенно сладок сон, и проснуться в назначенный срок.

Итак, он проснулся.

Как всегда, бросил взгляд в окно на соседний дом — по числу горевших к этому времени окон он проверял себя; нет, и на этот раз все было точно.

Самое время просыпаться и его семье — Жене и Дочери.

Он прошлепал босыми ногами по остывшим за ночь половицам в комнату, где спали Жена и Дочь.

— Пора, — подкравшись к ним, проговорил он осторожно.

— О-о-х, — потянулась Жена.

— У-у-у, — заворочалась, уткнувшись лицом в подушку, Дочь.

— Пора, — повторил Горбун, с нежностью глядя на них. — Ну вот и хорошо, — сказал и направился к себе, деловито потирая руки. Постояв среди комнаты, словно подумав о чем-то, он вдруг взмахнул руками, потянулся, согнул прямую спину, коснулся кончиками пальцев пола: «Раз, два, раз, два…».

За завтраком Жена почти не смотрела в его сторону, это у нее недавно, может быть, всего с год, два, раньше такого не было. До этого они обменивались ласковыми, нежными взорами. Иногда же пропархивали над столом их руки, встречались и, словно птицы, начинали оглаживать, ласкать друг друга — тогда это доставляло им Радость, которая в те счастливые времена была почти что членом их семьи.

Жена не смотрела на него. Он, понимая свое положение рядом с ней — с красивой, — не имел права сердиться на ее невнимание, так он, по крайней мере, решил для себя и ждал, когда она сама переменит к нему отношение. Он ждал, а она упорно не обращала на него никакого внимания и не подавала ему никаких надежд. Руки их (те же — каким же им еще быть!), даже если и встречались теперь, то, словно споткнувшись обо что неживое, разбегались в спешке. На такой случай у него наготове были и улыбка, и взгляд, которые он еще не позабыл и которыми дорожил и берег их — «пригодятся», верил.

Они сидели за столом и молча пережевывали приготовленные Женой бутерброды.

«Странно, день только начинается, а у нее на лице признаки усталости», — заметил он.

Она и ела будто по принуждению, нехотя, просто потому, что так заведено и не надо ЭТОГО ломать — чтоб, не дай бог, не стало еще хуже. Пусть будет как есть.

Дочь еще недавно не сводила с них глаз: то на него посмотрит — на Горбуна, то на Мать, и как будто впервые видит их — разглядывает, любуется на «моих дорогих, моих золотеньких, моих любименьких…».

«Неужели так быстро все проходит?» — прикидывает Горбун, глядя на членов своей семьи, словно на потухающий костер, от которого не чувствуется желанного тепла — так, один белесый дым.

«Не тычь вилкой в пустую тарелку, — догнал его Женин бесстрастный голос. — Что это ты?» — спросила она.

В другой раз он бы радостно отозвался, заговорил бы, заулыбался. Но он только пожал плечами, что означало одновременно: «Не знаю», «Да какая разница, в конце концов».

А Жена, уже потеряв интерес к нему, вдруг, посмотрев случайно в окно на городскую башню, которой, наверное, тысячу, а может, и больше лет, сказала: «Послушай, с чего ты взял, что сейчас без четверти? — Она уставилась на Горбуна. — На башне совсем другое время». При этом трудно скрываемое раздражение проявилось на ее лице, коснулось дрогнувших углов рта, щеки ее вспыхнули.

И если бы не Дочь, которая с улыбкой посмотрела на обоих, неизвестно, чем бы все кончилось. Она, как это все чаще случалось за последнее время, спасла их и на этот раз, предотвратив явно назревавшую ссору. Горбун ничего не ответил Жене, потому что был абсолютно уверен в своей правоте. А потом, потеряв интерес к «бурде» в своей чашке, стал выжидать, когда Жена отвлечется (не на глазах же у нее это делать!), и самому взглянуть на злополучную башню, грубо отодвинувшую возможность мирного сосуществования. «Проклятая башня!» — думал он, боковым зрением уцепившись за позеленевший от времени циферблат.

Жена и не думала отступать.

«Что же ты молчишь, а-а?» — повторила она с нараставшим раздражением.

Он промолчал и на этот раз, хотя ехидное «а?» будто когтями вцепилось в него. Он мог бы заговорить, сказать что-нибудь, отшутиться, наконец, ведь говорил же он всякую всячину в те недавние счастливые времена их совместной жизни, ведь говорил же. Откуда в нем эта густая, неповоротливая смесь — с одной стороны, все вернуть, возвратиться к счастливому беззаботному времени, дыхание которого еще ощутимо за спиной; с другой — это настырное, вроде бы ничем не оправданное сопротивление этому желанию, которое не преодолеть, не перешагнуть.

А ведь могло бы быть все совсем по-другому…

И Горбун стал представлять себе, как оно могло быть в их семье. И представил, и порадовался, и улыбнулся — пряча улыбку от той, о которой только что думал.

…Додумывал он уже в одиночестве. Жена и Дочь ушли, громко закрыв за собой дверь. Он подбежал к окну, уставился на зазеленевший от времени циферблат.

«Ерунда какая-то», — раздалось в пустой комнате.

На улице среди людей горб исчезал. И когда Горбун проходил мимо какой-нибудь витрины, поглядывая на свое отражение, он не видел его.

Но сегодня ему некогда было задерживаться у витрин — перед глазами стоял заплесневелый циферблат, из-за которого трещина в его отношениях с Женой сделалась еще глубже.