Валерий Исаев - На краю

Тень Павла Ивановича, переломанная на ребрах старомодных самодельных кроватей да шифоньеров, застыла на месте — удобно ли ей так-то вот, — думает вместе с ним.

В окно постучали. Павел Иванович вздрогнул, враз отозвался:

— Кто там? — спросил, не повернув головы.

— Свои, — отозвались с улицы.

Павел Иванович сразу признал голос Гарбузова, но, сам не понимая зачем, переспросил:

— Кто такие? — усилив, укрепив голос.

— Да чи не признаешь своих, Павел Иванович, а? Впусти — не то околею тут под твоими окнами…

— Счас, — гуднул в пустой хате Сомов. — Заходи, коли не шутишь, — говорил он уже сам себе, шагая к сенцам, — спробуй, спробуй, — пророкотал в сенечной кромешной темноте, грохнул замерзшим гулким запором.

— Эй, бабка Хрестя, — разбудил дом Жигулиных Павел Иванович, — слышь ты чи не, да давай же просыпаться, что ли, а не то шипку высажу. Во разленился народ — вставать рано поразучились…

— Господи, твоя воля, — запричитала бабка Хрестя, подбегая к окну, — да чи это ты, Павел Иванович, или то мне мерещится? Ты в последний-то раз так-то вот… Что ж это случилось — чи чудится мне то, чи как?..

— Да ты слышишь или нет? — гудел под окнами Сомов.

— Да слышу, слышу, как не слышать-то, я тебя будто нутром, а не ухом услыхала. И стук твой особый — председательский, настырный — не позабыла еще — враз признала. Да только после всего-то… Навроде переменилось усе… А ты гляди, опять здукаешь…

— Да деда своего подымай… Тожить.

— Счас, счас, соколик ты наш, Павел Иванович, — заметалась по избе бабка Хрестя, — как же, как же…

— И слышь-ка, давайте все к клубу, к церкви, на площадь, да поживей, скотину спасать пойдем…

Бабка Хрестя тормошит сонного деда Жигулу, давно тот не поднимался в такую-то рань:

— Подымайся, дед, подымайся… Председатель наш по домам пошел, как тогда… Подымайся, слышь — знать, дело будет… На площадь всех сзывает… Да прокинешься ты или нет, чертяка…

…Со всех сторон — и с дальней Крючковщины и с ближней Соловьевщины, со стороны Однодворцев, улицей, прямиком через Тарахово болото, через гулкий лед Сейма тянулись люди на площадь перед церковью. Шли конопляновцы, как когда-то много лет тому назад по зову своего первого председателя Павла Ивановича Сомова, потому что как не пойти, если человек прямо в дом к тебе — и просит.

Идет народ, попыхивает на морозе парными ртами. Если по дороге сюда еще и зяб кто — то здесь, в соборе, гуртом — сразу отогрелся. Если по дороге и сомневался в председательской затее, то, оказавшись локоть к локтю с односельчанами, больше не робел, и вдруг не таким страшным показался мороз конопляновцам.

Федька Селезнев с неразлучными своими Иваном Мячевым да Василием Якименко рядышком идут, будто так и спали вместе, так и поднял их троих Павел Иванович.

Укуталась в московскую шаль пенсионерка Кочегурка, не отказалась пойти, хотя и могла бы, тем более что вопрос ее пока еще не решен, пока еще донимают ее ночами беспокойные, прилипчивые мысли. Может, и пошла потому, что голосом своим Павел Иванович коснулся тех самых лет ее, когда она была помоложе, когда работала себе и работала, и ни о чем другом не думала — в работе той да в семье виделось ее крестьянское счастье, да и не ей одной. Услыхала она голос председателя, вся как есть отозвалась на него, подалась сразу, кинулась собираться, как тогда, в отошедшей, отступившей куда-то молодости, со всеми вместе.

— Счас я, счас я, Павел Иванович, уже пошла… — отозвалась радостно, выпутываясь из бессонницы.

…Рядом с Конопляновкой спрятался новый день. Со стороны Крючковщины прямо над Однодворцами, над сомовским опустевшим домом занималась заря огненно-красным заревом, раскрасила небо, высветила раннее утро, зарделась на сонных лицах конопляновцев. Идут они со всех сторон в длинных шубах и полушубках. Заполняется утро запахом лежалой овчины. Слышит народ, как хрустит под ногами испепеленный морозами золовый снег. Струнами натянулись перемороженные провода — гудит. Потянулись из труб первые осторожные дымы — прямиком в самое небо направились, нет ветерка, чтоб скривить их, изломать. Так пряменько и уходят в бездонную вымерзшую высь, будто подвешивая хаты на белых тугих нитях к самому небу — одну, другую… Вот хата Дупина зацепилась за небо, Кольки Ляхова тоже потянулась к небесам, за ней двор Лизы Трохимпалыча…

Пробивается робкий свет сквозь морозную пелену заиндевелых окон, ложится длинными колючими клиньями на искрящемся закаменелом снегу. Будто вспыхивают в палисадниках на том свету перестылые стволы ракиты, орешника, кривых вишен.

А месяц висит на чистом низком небе, и кажется, протяни руку — допнешься до него, ледяного. Тишину вспарывают шаги конопляновцев, громкие, настырные шаги — хруп, хруп по морозу, — скорее на площадь, туда, к церкви-клубу, где уже звездной россыпью светятся самокрутки конопляновских мужиков.

— Чего надумал-то наш Павел Иванович, — спросил Матвей Пилюгин Гарбузова, — не знаешь, Николай Андреевич, а?

— Ничего. Только, говорит, подсоблю, и дело с концом, не подведу, а что задумал — одному богу известно. Вот так-то вот.

— Не нравится мне вся эта затея, — ответил Матвей.

— Ну теперь назад ходу нет. Ты, Матюха, не волнуйся шибко. Раз самому не дано — терпи. Так-то оно, когда чужим умом. Выдал бы что свое, когда надо было, не стояли бы сейчас на миру, хоть, как говорится, тут и смерть красна… Да, здорово, здорово, Жигула… О, бабушка Хрестя, и ты тут…

— Дак куды его, — она указала на ссутулившегося мужа, — без меня на что он годен, так тольки, и название одно, что мужик.

— Ну давайте, давайте, идите грейтесь, пока костер соображают, а не то и без такого мужика останешься.

— Упаси господи…

…Павла Ивановича ждали недолго — голос его зычный, поступь на этом гулком снегу расслышали сразу же, отрыгнулись они в памяти — помнила сама кровь конопляновцев своего первого председателя, все его повадки, привычки говорить, ходить.

Заволновались, попритихли, оттого еще слышней стало сомовское вездесущее присутствие.

А Павел Иванович подошел к толпе, справился, где Гарбузов, потому не видать его было — темно.

— Ну что, Николай Андреевич, — спросил у директора, — можно?

— Давайте, Павел Иванович, давайте…

— Мужики, — пророкотал Сомов над затаившейся площадью, — а теперича ставай дом за домом, хата к хате рядком, чтобы как раз хватило нас всех от пуни до коровника, будем сенцо нашенское из рук в руки, сосед — соседу — да прямиком к скотине, чи понятно говорил? — И, не дожидаясь ответа, бросил как с колокольни: — Тогда айда, мужики…

Он сложил руки за спиной — так делал всегда, когда шел на ответственное дело, и снова на глазах у еще не опомнившихся людей, еще не проронивших ни слова ни в поддержку ни против, зашагал в сторону пуни, и только на коленках его подкидывались полы распахнутого овчинного полушубка да прыгали на ходу уши у потертой шапки с кожаным потрепанным верхом.