Валерий Исаев - На краю

У него не было часов — он только копил на них, но если бы они у него были, он, как и все в то злополучное утро, перевел бы стрелки. И все, и не было бы этой дурацкой ссоры. Ведь сделали же так многие в городе, и ничего.

Но у Горбуна не было часов. Он сам чувствовал время. И в этом все дело. Не мог же он перевести себя самого, какая бы башня того ни потребовала.

В следующий момент ему захотелось предостеречь людей от слишком явной, как ему казалось, ошибки.

— Послушайте, — обратился он к молодому человеку, смешно задравшему голову и вглядывавшемуся в часы на злополучной башне, — что вы собираетесь делать в следующую минуту?

Молодой человек недоуменно взглянул на Горбуна и взялся переводить стрелки наручных часов.

— Товарищ, — попытался остановить его Горбун, — не делайте этого. Это ошибка. Разве вы не видите? Часы, наверное, сломались, я точно не знаю, но время они показывают неправильно, я в этом абсолютно уверен, потому что я чувствую время, я ни разу еще не ошибался.

Человек отдернул руку, словно прикосновение к ней Горбуна сопровождалось электрическим разрядом. Горбун взял его за локоть.

— Я вас прошу, — как-то жалобно вышло у него, — это ведь в ваших собственных интересах, вот вам моя визитка. — Горбун закопался в карманах. — Вот, и будьте уверены — к вечеру все выяснится, позвоните мне и скажите, что я был прав. Просто время на башне сбилось, произошла какая-то поломка…

— Да отстанешь ты от меня или нет, ненормальный какой-то! — Молодой человек отдернул локоть.

— Но ведь, — словно споткнулся обо что-то смущенный Горбун…

— А то ведь и схлопочешь! — и тот пригрозил ему кулаком.

— Но вы не должны этого делать, — продолжал сконфуженный Горбун, подходя вплотную к молодому человеку, — вы не…

Шляпа слетела с его головы и, прокатившись на ребре по кругу, упала в грязь.

«Да где же это блюстители порядка? Куда запропастились?» — подумал Горбун. Но только откуда было ему знать, что все до единого стражи порядка в городе были срочным порядком «брошены» на охрану башни, — таких, как Горбун, чувствующих время, оказалось довольно много. А в городе побаивались «последствий».

— Ну что, добавить? — спокойно спросил его молодой человек, занеся кулак над непокрытой головой Горбуна для нового удара.

— Нет, не надо, — ответил ему ничуть не испугавшийся Горбун и решил — пусть тот идет на все четыре стороны.

— А! То-то, смотри, в следующий раз будь осторожнее.

— Ну, беги, беги! Что же ты стоишь? — обратился к нему Горбун. — Ты по новому-то времени опаздываешь.

— И пойду, — буркнул тот. — Не твоего ума дело.

…Горбун поспешил домой — надо было сменить шляпу, не ходить же по городу, и без того сбитому с толку неправильным временем, еще и без шляпы — пусть хоть кто-нибудь в этот злополучный день не потеряет головы. Отворяя калитку, он услышал голос соседа:

— Ты не слышал, в честь чего это сегодня все как с ума посходили?

— Да часы на башне сломались, вот и… — начал было объяснять Горбун.

— Не может этого быть! — даже испугался сосед. — Ты что такое мелешь? И почему у тебя синяк под глазом и не покрыта голова? Да ты, братец, я вижу, того… Вот и мерещится тебе черт знает что, а? Прав я или нет? — И он весело подмигнул ему.

Горбун не стал спорить.

Сосед пожал плечами, усмехнулся.

— Вроде бы за ним такого раньше не замечалось, — проговорил уже сам себе. И пошел, поглядывая то и дело на собственные часы и пожимая плечами (такая у него была привычка — пожимать плечами по любому поводу).

…Из зеркала на Горбуна глядела чужая, словно раскрашенная в фиолетовый цвет физиономия. Он даже испугался. Но все-таки это был он. Ничего не оставалось делать — время хоть и было сбито с толку, но работа оставалась работой, и к ней надо было поспешить во избежание еще больших неприятностей.

Он намочил полотенце, приложил его к лицу, прилепил крест-накрест лейкопластырь — «пусть думают, что я боксер». И хотя он и недолюбливал новую шляпу, которую достал из коробки, с сожалением посмотрев на измятую, перепачканную грязью старую, любимую, одел ее и вышел из дому.

…Товарищи по работе не поняли его: те самые товарищи, с которыми столько езжено по проклятым командировкам, где в тиши провинциальных гостиниц особенно сплачивается дружба и цементируются производственные отношения, эти самые товарищи по работе, с которыми пито-перепито с той же неувядающей никогда целью сплочения и единения на днях рождения, на свадьбах, на торжествах и без них, наконец, на поминках, которые тоже «работали» на ту же великую идею единения; как это ни парадоксально, те самые товарищи, с которыми действительно съедено пуд (а может, и того больше) самой настоящей соли — и это только съедено, а сколько еще предстоит — жизнь, ведь, она всегда только начинается. Не-е-ет, товарищи, которые поддерживали его в трудные минуты непростой, как, впрочем, и у каждого из нас, жизни, которых и он сам поддерживал, когда случалась такая необходимость, люди, которые давным-давно, казалось, да что там казалось — стали для него почти родственниками, и он в силу этого хорошо знал теперь, какими словами продолжить извечное «человек человеку…», потому что в нем не было все это время и тени сомнения в каком бы то ни было отклонении в его единственном представлении на этот самый счет, так вот эти самые люди, эти самые товарищи по работе встретили его на пороге всеми ими горячо любимого учреждения ледяными взорами, потому что он, естественно, продолжая жить по своему, данному ему от природы ощущению времени, ступил на его порог не вместе со всеми, успевшими сверить время по часам на старой башне и перевести стрелки своих часов.

«Уж лучше бы они меня избили, как тот оболтус на улице, чем вот так…» — не раз потом думал Горбун, стоя как провинившийся школьник перед собранным по такому случаю собранием, председатель которого, как показалось Горбуну, слишком преждевременно заявил в своем выступлении, что он уже давно заметил, что Горбун с недоверием нет-нет да и поглядит в сторону городской башни. «Да, да-а-а! А ведь если каждый из нас…» — тут он обвел присутствующих взглядом, который предполагал абсолютное взаимопонимание и единодушие и ничего другого, и потому не удостоил им самого Горбуна, стоявшего перед лицом осуждавших его товарищей и портившего нервными пальцами вторую (а больше у него не было) шляпу, то сминая ее, то расправляя в неугомонных руках. Говоривший больше не смотрел в сторону провинившегося Горбуна, как будто простился с ним холодно и навсегда (и это после стольких лет дружбы!). До слуха Горбуна доносились в различных вариантах слова его товарищей по работе, которых председательствующий призвал осудить виновного — башня, башни, башне, башней, о башне…