Валерий Исаев - На краю

«Только бы никто не переставил стрелки часов, тогда…» — Он даже остановился, внимательно посмотрел на хорошо видимую старую башню. Но все было там по-прежнему. Часы беззастенчиво продолжали врать, а люди делали вид, что ничего не замечают.

«Ну и прекрасно! — ликовал Горбун. — Значит, кесарю достанется кесарево».

…Он уже любил себя в отпущенной ему свыше роли и ясно различал слова признательности, благодарности, которые очень скоро будут принадлежать ему. Какими они будут? И опять Горбун перебирал в неуемном воображении лучшие среди произнесенных когда-либо человечеством слов, отбирая их по своему желанию, по вкусу. Отличный выходил набор.

«А достоин ли?» — пришел к нему на вершине его ликования и такой вопрос. И тогда он перебирал прожитую им жизнь, придирчиво пересматривал с высоты своего сегодняшнего положения (а оно позволяло сделать это) каждый прожитый им день. Прошли перед его глазами детские деревенские счастливые дни, пронеслись школьные удачливые годы, институтские студенческие благословенные времена, добровольный отъезд из родного города в дальнюю незнакомую сторону — так надо было, и он так сделал, накапливавшие усталость годы работы… Нет, не было в них ничего, чтобы могло задержать хотя бы на минуту его сегодняшнее стремительное движение к столь благородной цели: нигде он никого не подвел, где надо было быть смелым — был, честным — был, не был хитрым, не лукавил, не приспосабливался к жизни — жил. Чего ж еще? Высота, на которую возносила его правда, была для него вполне заслуженной, и он смело шел ей навстречу. Букетик, на который прохожие по-прежнему обращали внимание, он поднял над собой, над своей радостью, над счастьем. Как факел!

Ощущения нарастающего на спине горба, которое раньше появлялось на пороге его дома (почему он и называл сам себя Горбуном), на этот раз не было. Сегодня он вошел в свой дом не согнувшись. Дрожавшие пальцы помешали ему сразу открыть дверь. Ключ то и дело выпадал из его трепетных рук. Раньше он был бы раздражен таким обстоятельством и в поисках злополучного ключа ощутил бы еще яснее проклятый горб, а тут — нет. Ронял себе и ронял, и от этого радость его нисколечко не убавлялась — он был счастливым и в тот час, и еще час спустя.

В квартире никого не было. «Ах, да, — вспомнил Горбун, — ведь я ушел с работы не как обычно…» Он улыбнулся, вспомнив все случившееся на собрании. Вспомнил он и что ушел от них навсегда. Вспомнил, и ему, без того счастливому в этот день, стало еще лучше.

Ему хотелось пронести свою радость как можно подольше, не расплескать ее, не растратить до прихода Жены. Да, да, он объявит ей сегодня: хватит им дуться друг на друга безо всяких причин. Довольно! Он первым протянет руку. Ему теперь ничего не стоит сделать это — он великодушен и всемогущ и не держит старых обид, он их готов забыть, все до единой, все. Да и разобраться, какие это обиды, — мелочи. Стоит ли теперь после всего ЭТОГО обращать на них внимание? Давно надо было начать новую, счастливую жизнь. Хватит!

Горбун, сжимая в руке букетик ярких цветов, выдвинул на середину комнаты удобное мягкое кресло с высокой спинкой (сейчас оно напоминало ему трон), устроился в нем поудобнее; перед глазами была дверь — он увидит их сразу, как только они войдут, и бросится к ним навстречу. Он слишком многим пожертвовал в этот день ради того, чтобы решиться на такой шаг, сделать такой выбор. Они заслужили, заслужили!

…Неестественно крепко для спящего человека он держал цветы в подрагивавшей, словно не уснувшей еще руке. И снилось ему, будто входят в дом его Жена и Дочь в слишком простых («Надо обязательно купить новые!») платьях. Взглянув в глаза друг другу, он и она смеются беззаботно и весело, и Дочь смотрит то на одного, то на другого и смеется вместе с ними, и он еще раз замечает, что на его Дочери слишком простенькая одежда, и от этого у него сжимается сердце, но он ставит первым же делом в их новой жизни купить им все, что они захотят, и на этом успокаивается, возникшая боль отпускает его и не мешает радоваться, смеяться вместе с Женой и Дочерью.

А потом они садятся за стол и, подперев руками головы, смотрят друг на друга, как будто не виделись сто лет и необычайно рады встрече.

«Ты уж извини нас, глупых», — говорят они ему в один голос, и это выходит смешно, и они опять смеются.

Бросив случайно взгляд на приоткрывшуюся в коридор дверь, он видит там что-то вроде очереди. Он узнает верзилу, который избил его сегодня утром, за ним стоит сосед, стыдливо опустив глаза, за ним с виноватым видом стоят товарищи по работе, за ними какие-то незнакомые ему люди. На их лицах одно и то же: «Мы виноваты, прости нас…» Подняв взор, он видит контуры заволакиваемого лиловыми густыми сумерками города со знакомыми с самого детства очертаниями, силуэтами. И вот тогда он вдруг видит, как от хорошо знакомого с детства силуэта вечернего города отделилась какая-то его часть и, ломая пропорции, стала удаляться. Он не поверил своим глазам — это была злополучная башня. Стоявшие в очереди не смотрят больше в ее сторону.

«Подождут», — думает он и переводит довольный взгляд на смеющихся Жену и Дочь.

«Все у нас будет по-другому, не так, как было до сих пор, не так, не та-а-ак!»

…Со стола, на который он оперся локтем и елозил по скатерти, ворочаясь во сне, слетел и упал на пол листок из ученической тетрадки, подставив всему белому свету написанные на нем слова: «Мы уходим от тебя. Не обижайся. Твои бывшие — жена и дочь».

Краешки подрагивающих губ, уже уложенные прожитой им жизнью в нерасправимые складки, поднялись, обозначив на его усталом, измученном лице первую в той его новой жизни улыбку.

— Надо б не забыть предупредить проводницу, чтобы разбудила завтра, слышь, Коль, — подбрасывая на колене тугой, перевязанный бечевой узел и пробираясь по узкому проходу общего вагона, говорил Тихон Пилюгин своему другу по этому путешествию и соседу по деревне, — ты ж знаешь, как я сплю… Ох ты, господи, да рази я нарошно. Ну извиняй, извиняй, я нечаянно. Ах ты, господи… — заизвинялся он перед кем-то.

— Ты где там? — позвал его шедший впереди с огромным чемоданом, перевязанным веревками, Николай. — Чего ты там разговариваешь? Договоришься — места позанимают.

Надувшись и покраснев как рак, он опустил чемодан на пол, расстегнул пальто, оглянулся. За ним, загородившим проход наглухо, толпились люди. Он быстро снял с головы шапку, вытер ею взмокшую лысоватую голову, раскрасневшееся лицо, потом снова рванул с полу чемодан, надув щеки от натуги, схватился свободной рукой за лесенки, за блестящие железные подпорки, к которым приятно было прикасаться — на них, на прохладных, отдыхала надсадившаяся тяжестью рука.