Валерий Исаев - На краю

Пройдя так несколько шагов, Николай снова останавливался перевести дух и загораживал проход, чтоб никто не смог его обойти и, не дай бог, занять их места. И опять кричали на него:

— Мешочники проклятые!..

Он же, вытирая обильный пот с лица («Откуда льет, зараза…»), только подмигивал Пилюгину, который воровато озирался на напиравших сзади людей и доверчиво смотрел Николаю в глаза.

— Э-эх, — рванул опять свой чемодан Николай, — это ж надо столько наложить. Забеситься можно.

— Коль, а Коль, — громким шепотом шипел сзади Пилюгин, — давай пошибче… Вишь, люди серчают.

— Ко-ово? — снова бросил на пол чемодан Николай. — Да ты не обращай на их внимание. Подумаешь…

— Да что это за нахалы такие, — кричали сзади раздраженные пассажиры.

— Товарищ проводник!..

— Да вызвать милицию, и все тут.

— Дайте им по шее!..

— Коль, брось ты это, а? Коль! Давай трогай, слышь… А то и вправду, — шелестел на ухо Николаю застегнутый на все пуговички, низенький, плюгавенький Пилюгин, подталкивая в широкую спину Николая своим крохотным, почти ребячьим кулачком. — Коль, а Коль! Ну я тя прошу…

— Нахапают…

— Потому в магазинах и нет ничего.

— Вот из-за таких вот…

— Н-ну, пошла, мил-л-л-ая, — двинулся дальше Николай, перебрасывая рывками чемодан с места на место, подталкивая его ногой, — не надо шуметь, граждане, не надо! Не так уж часто мы вас и беспокоим.

— Да иди ты, черт невдалый, спутался я с тобой…

— Стой! — вдруг остановился Николай и грохнул об пол чемоданом. — Вот они, кажись, наши-то драгоценные. В самом что ни на есть конце. Слышь, сортиром воняет. Значит, добрались до своего места. Ох!..

Он оставил чемодан на проходе, тяжело опустился на гладкую коричневую, в черных папиросных прогорелинах скамью и, откинувшись к стенке, шарахнул головой по зеркалу, отразился в нем целой сотней взмокших Николаев.

— Садись скорей, — подмигнул он другу и указал рукой на противоположную скамейку, — устраивайся с удобствами.

Тихон в изнеможении рухнул напротив, швырнул на полку осточертевший узел. Николай, тяжело дыша, стал, как на ребенке, расстегивать на его шубе пуговки:

— Сопреешь, черт недоделанный…

Николаев тяжелючий чемоданище они взволокли вначале на среднюю полку. Потом корячились под ним, проталкивали наверх. Он же, проклятый, как зацепился за край верхней полки, так хоть ты умри — ни туда, ни сюда. Пришлось Пилюгину держать его с одного боку, шурудить наверху, как все равно гром в небе, приговаривая:

— Держи, Тиша, держи!

Пилюгин стер платочком со лба пот (Маруська, жена его, научила, как и где пользоваться носовым платком) и полез доставать из кошелки провизию — надо было восполнить силы.

Николай с жадностью наблюдал за его неспешными руками, разворачивавшими матерчатую белизну, из которой показался, будто заиндевелый, в крупных солевых кристалликах шмат домашнего свежего сала.

Разложив его на столе, Пилюгин пошарил, нагибаясь то в одну сторону, то в другую, по карманам и достал ножичек-складышок, начал вынимать упрятанное в щель лезвие, да куда там: ногти-то давно постирала работа, мучился-мучился он, пока не выхватил тот ножичек из его рук Николай, не зацепил лезвие крепкими, подсмоленными куревом зубами.

— Эх ты, нескладеха, — пробурчал он.

Пилюгин, нисколько не обижаясь на друга, взял из его рук ножичек и давай циркать по оковалку — соль сдирать. Николай запустил руку в его кошелку, извлек оттуда краюху домашнего тугого хлеба и стал покорно дожидаться, держа ее в руках, пока Пилюгин настрогает с оковалка сала тонкие просвечивающие розовые ломтики.

— Мне с мясцом, — сказал он Тихону.

Тот, склонив голову, сопел, передергивал плечами, шмыгал носом, на лысой его голове мелкими капельками проступил пот.

Ели молча. Долго жевали, глядя в разные стороны, думая каждый о своем.

За окном кружилась земля, уносясь из-под колес стремительно, со стуком. И только две серебряные нитки соседнего пути, зарозовевшие на закате этого суматошного дня, казалось, соединяли покинутые дома с далеким и неизвестным Торжком, откуда еще надо было ехать, как писали в письме их неизвестно когда повзрослевшие дети, километров с десять до Медного, а там уж и пешочком недалече.

— Коль, а Коль, да ты не слышишь, чи что?

Задумавшийся Николай оторвался от окна:

— Чего тебе?

— Может, того, а? — подмигнул Пилюгин лукаво. — Маруська говорила, что в поездах-то как раз можно… Может, того, спробуем, как оно в дороге-то на колесах?

Николай задумался.

— Ага, ловко ты придумал, — наконец сказал он. — А эти, — кивнул наверх, туда, где виднелись их вещи, — кто их, случись что… Ты, что ли?

— А…

— Вот так-то вот.

Замолчали. Земля с дальнего бегущего краю закраснелась, затемнела под окнами. С шипом проскакивали мимо столбы. Подпрыгивали стоявшие рядышком с дорогой подлески-молодняки: подскочит подлесок постарше, приникнет к самой земле кустарник, глядь — опять выстребнет над кустами деревце, словно заглянет к ним в купе.

— Ладно, — вдруг ударил себя по коленкам Николай и стал шарить под лавкой, искать валенки. — Только гляди в оба!

Пилюгин радостно закивал, улыбаясь щербатым прокуренным ртом, заерзал на скамейке. Николай полапал себя по карманам, сунул ноги в оттаявшие в тепле валенки, еще раз взглянул на свой чемодан и, подмигнув Пилюгину, пошел, оставляя на полу мокрые следы.

Пилюгин уставился перед собой, сложив уютно руки на раздвинутых широко коленях. Поглядел на свои ноги в белых, связанных специально для поездки носках.

«Кабы не Колька, сроду б не поехал никуда с деревни, — подумал про себя он потихоньку. — Последний раз из деревни отлучался по делам войны — давно это было. Куда одному по такой пропасти: где билет взять, где закомпостировать, куда вещи определить? Сам бы сроду не сообразил. Куда там! Да и люди пошли — рази кто подскажет. Гляди, чтоб совсем в другую сторону не услали. Тут ухо востро держать надо, иначе пиши пропал. Нашему брату одному по городам и деревням нечего ездить. А так оно, конечно, веселей…»

Прошуркивали мимо застывшие, запорошенные снегом деревья, проносились со звоном полосатые переезды, да под полом, как запалившееся сердце, тукало на стыках: тук да тук…

«От Ванька обрадуется. Хоть брехать про свой город перестанет. А то: «У нас в городе, у нас в городе…» А того, дурья башка, не поймет, что я и так все вижу без ево брёхней, что ничего в его городе особого нет. Вот Анна Николаевна приезжала со своим с Германии: и комбинашки бабке привезли, и патроны Николаю. А тут: «У нас в городе, у нас в городе…», а сам только дай. И сала мать справит, и колбасы накладет, чесноку с луком, чего только не надает. А пройдет всего ничего — слыхать по письмам, пора слать подмогу…»