Валерий Исаев - На краю

…Ушаково показалось сразу же за синим указателем, будто само спешило ко мне навстречу — так и выскочило за тонконогим березняком, перемешанным с еще более тонкими осинами. Вот она, как на ладошке, вся деревня Ушаково — раз, два, три, четыре… Да. Четыре, нет, вон еще два двора, итого шесть дворов — вся деревня.

К дороге с разных концов сбегается детвора. Да и не только — вон и взрослые подходят.

— Ивана-то Ефимовича? Да вон жешь его хата рядом с памятником как раз будет.

— А что за памятник?

— Не местный, значит, будете, что не знаете. Как же, тут же бои за Ельню как раз проходили. Вот туточки, где мы сейчас стоим, фронт как раз был. Тут ему и дали первый раз. Отсюда пошел его конец. Недаром полегло тут двенадцать тыщ наших-то, да, Алешка? Вот, значится, браток, какие дела.

Помолчали.

— Да, так вот евойная хата как раз к полю тому и приглядается. Ишь вон щурится оконцами-то. Во, да и сам дядька Ваня с тазом к бане пошел. Вишь чи не?

По краю огорода рядышком с высокими кустами густо разросшейся смородины медленно шел сгорбленный пожилой человек с тазом под мышкой и веником в руке. Направлялся он к другому концу огорода — к покосившемуся бревенчатому сооружению у самого бережка небольшого, густо поросшего уремными ракитами озерца.

— Вон сам он и идет. А зачем понадобился-то? Никак снова в Америку пошлете?

— Так ему никак нельзя — некогда. Счас как раз отелы, один за другим пошли, не до Америки ему.

— Дак он жешь наш зоотехник в колхозе. Да какое там образование — нету у него никакого образования, а вот все остальное есть. И его, дядьку Ваню, в другие колхозы частенько приглашают. Глядишь, машина чужая подкатывает: «Дядька Ваня, а дядька Ваня?» Он не гордый — едет. Любит потому что животную. Он у нас лучше всякого образованного дело справит.

— Да чего говорить, расскажите им, как дядька Ваня летошним годом телку Флориду спас.

— А чего Флориду — это что же, все из-за Америки, да?

— Да, а то как же. Далась ему она, эта Америка, — никак не отвяжутся люди. Да. А с телкой и вправду история была непростая. Прошлым летом корова одна начала рожать, а теленочек-то возьми да и застрянь на полпути. Что только не делали, хоть бы тебе что. Не идет, и все тут. Корова замучилась — стонет час, другой, а дело не движется. Ну, ясно, за дядькой Ваней — тот поможет. И помог — глядел-глядел, стоял, аж народ ворчать стал: дескать, не забыл ли ремесло дядька Ваня. Да только не забыл он его, а стоял думал, потом сказал, что случай и впрямь редкий. Да только подогнали мужики по его команде трактор «Беларусь», привязали теленочка за ноги да давай помаленечку его на свет божий трактором. Да, вот ты смеешься — смех тебе, а скотину-то вызволил. Счас и корова здоровая ходит, и телка Флорида как сбитень. Вот так-то вот. А вы говорите — образование. Да зачем оно ему, дядьке Ване, он кого хочешь научит без всякого образования, правду говорю!

И детвора, стоявшая рядышком, согласно закивала головами — все здесь знали про дела дядьки Вани.

— Ну а что про Америку?

Заулыбались.

— А про нее это он сам пускай вам расскажет. А дом-то их вона где.

… — Можно к вам, Иван Ефимович? — спросил я, пригибаясь у входа в низенький предбанник, из которого дохнуло на меня горячим и приятным духом томленой зелени. — Ваши домашние посоветовали, а то б не решился…

— Входи, входи, — ответил мне «дядька Ваня», пожилой уже человек с серьезным лицом, такие люди не любят частых шуток, больше расположены к серьезным деловым беседам. — Ставь тазок на лавку да веник скорее пущай в дело — сгодится.

Он отвернулся от меня и быстро снял с себя белоснежную нательную рубаху.

— Вот так-то вот… Эх и хорошее ж это дело — банька, согласитесь.

— Да я как-то не пробовал еще ни разу в своей жизни…

— Как так? — удивился он. — Ну так чего ж медлите. А веничек я с собой прихвачу — пущай распарится покамест…

И он, быстро притворив за собой дверь, скрылся в слабо освещенном, разгоряченном нутре самой бани.

За распахнутой дверью предбанника посверкивала ровная гладь озера, до одури пахла разбушевавшаяся смородина, закопченный потолок и верх двери, вылизанные за многие годы языками пахучего дыма, были ровными и черными по сравнению со скобленным добела, чистым дощатым полом. Будто распухшие от пара, толстобокие бревна мирно лежали друг на дружке — как дремали бог знает сколько лет, пригревшись здесь, отвыкнув от всего на свете.

— Ну, ты чего там затих, — донеслось приглушенное дядьки Ванино за дверью, — давай не робей!

Я осторожно шагнул в баню — в полумрак — и не сразу разобрал, что к чему.

Оглядевшись, увидел с порога Ивана Ефимовича — он сидел на полке, свесив худые ноги, раскраснелся весь.

— Давай проходи да садись рядом. Вона твой веник запаривается. Поверни его да и мой заодно — чуешь, дух пошел? О-х, господи, до чего ж ты хороша, жизня наша. Давай не задумывайся, садись рядышком. Счас баниться начнем, а?

— Не жарко?

— Да ты что, паря? Самый что ни на есть… Счас посидим маленечко — поддадим еще, а?

— Не знаю, вроде бы и так дышать нечем.

— А ты и не дыши, ты наслаждайся. Ага, вот, вот она… О-о-ох ты ж… Хороша, а?

Он сполз с полки, медленно взял с горячих камней веники и скомандовал мне:

— А ну-ка ложись-ка теперь на живот — я тебе счас покажу, что такое наша банька! Ложись, не бойся — помню, что впервой тебе. Вот и окрещу тебя зараз.

Дядька Ваня стал водить надо мной сразу обоими вениками, не касаясь спины, потряхивал их мелкой дрожью так, что шелестели листы, как на легком горячем ветерке. Веники обдавали жаром то затылок, то спину, то ноги и снова ползли к голове, гоняя по коже мурашу, непонятно откуда здесь, в этой-то жаре, появившуюся.

— Вот, вот, то, что надо, — приговаривал дядька Ваня, — молодец, получается…

…Мы сидели в предбаннике, накинув на свои раскаленные тела липкие спасительные простыни. После жаркой парной воздух предбанника, перемешанный с прохладой и сильным запахом смородины, казался особенно свежим.

— Америка, говоришь? — дядька Ваня покосился на меня. — Так то ж народ болтает.

— Но пришлось побывать? — уцепился я, как это говорится, «как утопающий за соломинку».

— Да быть-то мы там были.

— Ну так а в чем же дело?

Он усмехнулся. Вид у него был потешный — всклоченные мокрые волосы, перекинутая через одно плечо в сырых пятаках-пятнах простынь, худые ноги, тонкие руки. Лицо сильно загорелое, просто зачернелое, а все ниже шеи, такой же закопченной на солнце, белое, будто сметаной мазано. Неестественно большими были у него кисти рук, пальцы, как у всякого трудового человека, были просто огромными, и казалось, что и не его вовсе, а так, взяты у кого-то на время.

— А в том, что народ все-таки прибрехать у нас страсть как любит. Ну это ж надо такое — раззвонили по всей области, разнесли на пол-России. Только и доносится то с одной стороны, то с другой: дядька Ваня в Америке с самим ихним головой беседовал, дядька Ваня снова собирается в Америку всыпать им там за хулиганство с Вьетнамом, раз дядя Ваня взялся — все, значит, будет в полном порядке, и вот — дядька Ваня, дядька Ваня… Меня, веришь, нет, так поначалу дажить в милицию нашу районную вызывали. Дескать, зачем слухи такие распускаешь? Люди добрые, взмолился я, да господь с вами, беда это моя, я не распускаю. Еле-еле отговорился. Слушать поначалу не хотели, все стращали. А перед самым уходом, уже на крылечке, догнал меня ихний начальник — сущий зверь тамочки, в кабинете-то, был на этом моем допросе. Да. Так вот, догоняет он меня и так это, озираючись, не видють ли свои-то, и говорит мне шепотком-то: ты, грит, дядька Ваня, расскажи мне потихонечку, как оно там, в твоей Америке. А сам, что пацан — глаза-то горят, сам ажно бледный сделался, так его любопытство раздирает. Я, знаешь, даже пожалел его. Да, а сказать-то мне и на самом деле нечего. Остановился я из уважения к чину его, а он так и глядит мне в рот — дожидается. Ну что с ним сделаешь. А что, спрашиваю я его, вас, товарищ начальник, интересует? Он замялся было, а потом щелкнул пальцами по горлу: дескать, сам понимаешь — как там с этим делом? А я говорю ему: да как, у них прямо с колодцев ведрами и вытягивают — ну как у нас, грю, водицу. Я думал, с им головокружение или что еще будет. Глаза вышарил, пузо надул. Краской залился, стоит очами блымает — поверил и впрямь, дурень. Пока это он переваривал мою брехню, как каменный сделался, стоит не шелохнется — что тебе памятник. Ну а я бочком, бочком да и тикать в свою деревню. Хорошо отделался на те времена. А уж как стращали-то, уж как пужали. А нет за что. Ну как есть вот нет за что. Ты только послухай про эту самую Америку. Да, действительно, в годе так в сорок пятом, что ли, может, чуток позже, не помню сейчас, собирают нас — на флоте я тогда служил как раз. Войну благополучно всю прошел. Лучше б меня ранили, что ли, чем такое позорище переживать теперича. — Он вздохнул, поглядел на меня уже без той озорной его дивинки — чувствовалось, далась ему эта Америка. — Так вот, значится, вызывают нас и говорят: фрегаты брали у Америки? Мы поначалу-то не поняли — думали, может, кто спер из наших, вот и доискиваются. Ан нет. Оказывается, это он к нам как ко всему нашему флоту обращается — мы, стало быть, у Америки этой самой на время военных действий позаимствовали, ну вроде в долг, что ли, побрали эти самые фрегаты. Но на всякий случай мы тому начальнику признаваться в том не стали — мало ли что бывает. А он нам и шпарит дальше-то: так вот, говорит, пора пришла — вертать их надобно обратно. Дожидаются их, значит, в той Америке — нужда в их там приспела. Так вот, братцы, приводи их в порядок и айда к далеким берегам — долг платежом красен. Ну, вышли мы, смотрим — а с других дверей наши же ребята с тем же заданием. Ну, словом, может, полгода мы их надраивали — и машины поменяли, и полы — по-нашему палубы будет — посодрали да новые настелили. В общем, чего ж только мы с ними не делали. Довели их — как новенькие стали, а может, и лучше. Да. Ну что, а потом на корабли посадились, да и в путь-дорожку — в Америку. Долго, помнится, шли. Но вот на горизонте — она самая, Америка твоя, чтоб ей пусто было. Мы давай сапоги чистить да форму гладить. От утюгов на судах ажно горячо было, сапожным кремом воняло — дышать трудно. Стали от берега далеко — смутно так кое-что видать, конечно, было, но так вот, чтоб разглядеть даже отдельно что-то, невозможно было совсем. Да. Так вот приготовились это мы, намылились, начепурились, а начальство наше уже ночью почему-то собрало нас и говорит сонным: а теперь, говорит, слушай мою команду — по приготовленным трапам бегом марш на наш корабль. Трапы и вправду были приготовлены, мы и побегли очертя голову. А только потом сообразили, что на том корабле нас в одночасье и повезут назад от той самой Америки. Так они и сделали — чуем мы, заработали машины, и тихим ходом отчаливаем мы в начищенных сапогах от берегов Америки, только и видели ее. Вот так-то, братец, а народ, он пошел себе свое придумывать, и меня уже не спрашивал, все, как ему надо, так и расставил. И по сей день так: послушать — уши вянут.