Станислав Вторушин - Такое короткое лето

Я протянул Будду директору. Он погладил его ладонью по гладкой бронзовой голове и поставил на полочку, на которой Будда стоял раньше. Моя рассеянность бросилась директору в глаза, он обвел взглядом пустой музейный зал, в котором кроме нас не было ни одного посетителя, и спросил:

— Может быть мы пообедаем?

Директора звали Евгений Иванович. Он был приятным в общении и очень радушным человеком. Я пожал плечами, давая понять, что мне абсолютно все равно, где разговаривать с ним: в музее или за обеденным столом. Он расценил мой жест, как согласие. Мы вышли из музея, прошли по пыльной новоселенгинской улице несколько кварталов и остановились у низкого деревянного дома с палисадником из серых покосившихся штакетин.

— Здесь я живу, — сказал Евгений Иванович, доставая из кармана ключ и открывая висевший на двери замок.

Он усадил меня в комнате, сам стал хлопотать на кухне. Вскоре Евгений Иванович поставил на стол бутылку водки, соленого омуля и по тарелке супа с мясом. Я тем временем осмотрел его квартиру. Она была неуютной и неприбранной. Вещи валялись на диване, на стульях, на подоконнике лежали книги.

— Я ведь живу один, — как бы извиняясь за внешний вид квартиры, произнес Евгений Иванович. — Все никак не соберусь привести дом в порядок.

Выпив стопку, он стал рассказывать об истории Новоселенгинска. Он знал биографии всех более или менее значительных людей, которые когда-то жили в городе. Но этого ему было мало.

— Вы знаете, здесь богатейший район для исторических поисков, — сказал Евгений Иванович. — Рядом с городом находятся древние скифские могильники. Их еще никто не вскрывал. Там могут быть такие экспонаты, от которых придет в восторг мир.

— Евгений Иванович, — спросил я, глядя директору в добрые, немного уставшие глаза: — Зачем вам это надо?

Он посмотрел на меня, как на убогого.

— Вы, конечно, задаете этот вопрос, чтобы спровоцировать? — произнес он, саркастически усмехнувшись.

— Ничуть, — ответил я. — Но сейчас каждый начинает жить сам для себя. А что, кроме хлопот, имеете от этого музея лично вы?

Евгений Иванович растерялся от неожиданного вопроса. Кинул на меня острый, короткий взгляд, переставил тарелку с супом, потом сказал:

— Но ведь если мы не будем собирать документальные свидетельства прошлого, одичаем в течение нескольких десятилетий. Нельзя же каждому поколению начинать путь в цивилизацию с чистого листа. — Он постучал вилкой о край стола, поднял на меня глаза: — Что объединяет народ в нацию? Только историческая память. Без прошлого нет будущего. Я скажу вам больше. Чем сильнее мы гордимся прошлым, тем оптимистичнее смотрим в будущее. Разве я не прав?

— Может быть, — ответил я неопределенно.

— Моя жена убедила бы вас лучше, — сказал он. — Она умела это делать.

— А где ваша жена? — спросил я.

Евгений Иванович втянул голову в плечи, сжался, стал похож на маленький шарик. Я пожалел, что спросил об этом, потому что ответ и без того был ясен.

— Она умерла в прошлом году, — еле слышно прошептал он. — Была цветущей женщиной. Ночью почувствовала себя плохо, утром я отвез ее в больницу. У нее обнаружили внутреннее кровотечение, остановить которое не удалось. Идея создать музей возникла у нее. Вот вам и ответ, что я имею от него. Память. Разве этого мало?

— У вас была замечательная жена, — сказал я и снова с тревогой вспомнил о Маше.

— Да, — задумчиво произнес он. — Одиночество страшная вещь. Вам этого не понять. Но человек рожден, чтобы оставить что-то после себя. Память всегда остается. Плохая или хорошая, но это так. Мы с женой оставим музей. Я уже договорился с Бурятским филиалом Сибирского отделения академии наук о раскопке одного скифского могильника. Сюда приедут серьезные археологи. Нет, нет. Каждый человек должен оставить что-то после себя. Иначе зачем жить?

Я слушал Евгения Ивановича и уже был уверен, что оправдаю командировку редакции. Он именно тот человек, которого нужно было найти на месте ссылки декабристов. Они стремились изменить жизнь России революционным путем, он — тем, что старается сохранить нам нашу память. Может быть это именно то, что больше всего необходимо сейчас?

Евгений Иванович встал, сходил в соседнюю комнату и принес большой фотоальбом в тисненных корочках. Положил передо мной, перегнулся через мое плечо и открыл первую страницу. Я думал, что в альбоме запечатлена история музея. Но там были только фотографии его жены.

Она была в разных позах и разных одеждах. Смуглая, с примесью азиатских кровей, она выглядела на фотографиях немного полноватой. У нее было доброе лицо и умные пытливые глаза.

— Сколько ей было? — спросил я, рассматривая очередную фотографию.

— Сорок один, — сказал Евгений Иванович. У него покраснели веки и увлажнились глаза.

У меня затокало сердце. Я вспомнил последний взгляд Маши, когда она садилась в автобус, уезжая из гостиницы в аэропорт. Он был пронзительно-печальным, скрывавшим то, что знала одна душа. Я только сейчас начал понимать это. Маша что-то не договорила, не рассказала до конца.

Мы проговорили с ней всю ночь. Маша уткнулась лицом в мое плечо, обняв меня рукой за шею, и я чувствовал, как двигались ее ресницы, когда она моргала. Мне было немного щекотно от их прикосновения к коже, но я боялся пошевелиться. Я говорил о ребенке. Я так хотел, чтобы мы с ней лежали вот так же на кровати, а между нами находилось крошечное существо, шевелящее руками и ногами и гукающее при каждом движении. Ребенок казался мне не столько моим собственным, сколько частью Маши. Он мог появиться и вырасти только в ней. И я готов был любить его так же, как любил Машу. Когда я сказал ей об этом, она приподняла голову, долго смотрела на меня, словно изучала каждую черточку моего лица, потом поцеловала в губы и произнесла:

— Ты такое чудо, милый. Ты так хорошо говоришь о ребенке, хотя сейчас такая жизнь, что дети никому не нужны.

— Нам нужны, — сказал я. — У нас будет много детей, правда?

Маша не ответила, снова положив голову на мое плечо.

В этом положении она и заснула, боясь отстраниться даже на мгновение. Когда у меня затекала рука и я пытался сменить позу, она вздрагивала и тут же обнимала еще крепче. Маша словно обретала силу от прикосновения ко мне.

Я смотрел на Евгения Ивановича, все еще державшего альбом с фотографиями жены, и видел перед собой Машу. Она уже была в Москве, а я оставался в Бурятии. Билет на Москву был оформлен только на послезавтра.

Евгений Иванович отнес альбом, потом мы долго говорили с ним о музее, о декабристах, о его жене, тоже бывшей учительнице местной школы. На следующий день мы вместе съездили в Кяхту, побродили по городу, бывшему в прошлом веке воротами России в Азию. Мы стали друзьями. Когда я уезжал, он проводил меня на автобус и обнял на прощанье.