Петр Замойский - Повести

На улице темь. Сквозь щели плетня виден огонек. Это фонарь горит у пожарного сарая. Где‑то слышны еще песни и гармоника. Лена, наверное, уже €пит. А я лежу и все думаю о ней. Завтра снова увижу ее. Как не хочется уходить! Но теперь ничто нас не разлучит. Два месяца пролетят быстро, а там она уже будет у нас в новой избе. И всегда, всегда!..

Утром разбудили меня удары пастушьих плетей. Мимо гнали стадо. Рев, мычание, окрики пастухов. Голос снохи Анны. Она гнала корову, с кем‑то перекликаясь. Пели петухи, скрипели вереи колодцев, и четко стучали молотки, пробивающие косы. Запахло дымом.

Свозь щели плетня огненными кружевами и стрелами пробивался свет зари. Вот уже брызнули лучи. Показалось солнце совсем близко, крупное, ликующее, и пылающий свой взор раскинуло по небу и по земле.

Мы с Ариной в мазанке. Она позвала меня сюда после завтрака украдкой, отправив куда‑то Лену. Молча открыла большой сундук, выложила из него все, что в нем было, на скамью, а я смотрел и не понимал, зачем она это делает.

— Вот оно, гляди, Петя, — зашептала она, вынимая недошитое, собранное из разноцветных лоскутков, одеяло.

Разложила его, погладила, полюбовалась и, наконец, проговорила:

— Елька готовит!

Так вот в чем дело! Какая же она простодушная! Хвалится недошитым одеялом Лены. А мне от этого стало так неловко, будто какую‑то тайну подслушал, подсмотрел. Покраснев, наспех расхвалил одеяло, а мать, довольная похвалой, взглянула на меня родными и в то же время немного лукавыми глазами. Она осторожно оглядывается на дверь. Ну как вернется Лена! Это же девкино сокровенное, это то, что делают они почти тайно даже от самых верных подруг.

— Очень хорошее, — повторяю я и тоже смотрю, не ходит ли кто мимо двери.

— Не говори ей, — шепчет мать.

— Что ты, что ты! Разве я скажу! И мне достанется не меньше, чем тебе.

— Она стыдли–ивая у нас. Санька, та девка — солдат, а эта не–ет… Ну, теперь она примется дошивать. Купили и вату, и подкладку. Хорошая подкладка, розовая с отливом. Показать?

— Кажется, кто‑то идет сюда, — говорю я.

Арина быстро свертывает одеяло, кладет в сундук.

Чего‑то стыдясь, быстро выхожу за мазанку. На мое счастье, мимо прошла баба с ведрами. Стало быть, все‑таки не обманул я Арину.

В избе лежит Костя, читает газету. Я сажусь возле, угощаю его папиросой, разговариваем. Он ни разу не спросил меня, зачем я к ним пришел и живу уже несколько дней, и это очень хорошо.

Вошла его жена Анна, рассказала, как недавно провезли связанным станового пристава из соседнего села.

Через некоторое время с младшей дочуркой вошла Арина. Посидела, послушала нас, затем, подозвав дочь, что‑то тихо зашептала ей. Напоследок строго наказала:

— Беспременно чтоб пришла…

И скоро сама вышла на улицу. Я оглянулся на окно. От мазанки, навстречу матери, шла Лена. Мать остановила ее и торопливо что‑то начала говорить ей. Лена тревожно, как мне показалось, посмотрела на мать и неохотно направилась в избу напротив. Там жил ее дядя, Федин отец. Не отрываясь, я провожал ее глазами вплоть до дверей. Остановившись, она обернулась, постояла, поправила волосы и скрылась в сенях.

Арина вошла. Опять посидела, послушала, начала что‑то прибирать в избе, сама то и дело поглядывая на нас. Временами она тяжело вздыхала и порывалась сказать или спросить что‑то, но Костя, не обращая на нее внимания, рассказывал мне и Анне о второй операции уха.

Когда Костя на момент замолчал, мать, усевшись за стол, вздохнула и произнесла:

— Костя…

Она произнесла это таким голосом, каким начинают говорить только о самых важных делах: немного тревожно и решительно. Костя молча и внимательно посмотрел на свою мать.

— Вот… Петя… он не так пришел, — и остановилась.

Догадавшись, о чем будет этот совсем неожиданный для меня разговор, я замер.

— Ельку сватает! — словно собравшись с духом, коротко сказала мать и умолкла.

Холод прошел по моей спине. Я не знал, куда глаза девать. Не думал, что сегодня это будет.

— Что же? — тихо спросил Костя.

— Как что? Посоветоваться. Такое дело… Как знать!

— Чего знать!

— Она тебе сестра. Ты вроде старшой теперь в доме. Отдавать аль нет?

— Чего же не отдать? — ответил он весело.

— Вот тебе раз, — удивилась Арина, — так уж и «отдать». Чай, спросить бы, что за человек.

— С головой, глазами, руками–ногами.

— Будет тебе, Костя. Вот дурной.

— Сама его видишь. И знаешь — больше, чем я. Вот он, тут.

— Знамо, отдать, — вступилась и Анна.

— Ты погоди, — строго оборвала ее свекровь.

Сноха что‑то буркнула ей в ответ, нагнулась к Косте и зашептала ему горячо, торопливо. Костя серьезно обратился ко мне.

— С ней говорил?

Пересохшими губами я едва вымолвил:

— Да.

— Согласна?

— Да.

— Вот и свадьба! — воскликнул Костя. — Правда, далековато ваше село, но мы с тобой еще дальше были.

Громко, нарочно торжественно, он возгласил:

— Старшой в доме за свадьбу. Теперь сама решай, хозяйка.

— О–ох, — вздохнула Арина и вдруг заплакала. — Двух‑то отдала, был отец жив, а Ельку…

В это время открылась дверь во второй избе, кто‑то вошел. Мать быстро вытерла глаза и вышла. Шепот за дверью.

Я посмотрел на сноху. Она подбадривающе мигнула мне.

В горницу вошла Екатерина, вторая замужняя дочь. Она уже видела меня не раз. Помолилась, поздоровалась со всеми за руку и села на лавку.

— Просо выпололи? — спросила она, разглядывая меня с головы до. ног.

— А вы разь нет? — в свою очередь, как ни в чем не бывало, спросила мать.

— Мы завтра докончим. Жара‑то какая! Спаси бог, пожар. Мой мужик нынче трубу чистил.

— Будет вам! — прервала их Анна. — «Труба, труба». О деле надо говорить.

Екатерина с притворным удивлением посмотрела на сноху.

— О каком деле?

— Вон мать скажет. Я — сторона.

— Зачем сторона, — тихо возразила Арина, — ты сноха. Что зря обижаться? — Помолчав, обратилась к Екатерине. — Катя, дело вон какое… жених Ельке нашелся.

— Женихов у нее много, — равнодушно заметила Екатерина и даже зевнула.

Они опять замолчали. Это молчание хуже всего для меня. Я сидел, как на раскаленных углях. Пусть бы Говорили что угодно.

— Жених‑то чей? — будто не зная, спросила Екатерина.

Арина назвала село.

— Вроде не слыхала. Где такое?

— Самого спроси, — указала на меня.

— Кого самого? — насторожилась вдруг Екатерина.

— Жениха. Вон сидит. Петей зовут.

— Петей? — повторила зачем‑то Екатерина и в упор уставилась на меня. — Видела, видела его. Чего это он стал вроде… серый?

Арина тоже посмотрела на меня, а так как я, видимо, действительно был бледен, ответила дочери:

— Ему небось не легко теперь.

Лучше бы Арина этого не произносила. Спазмы сжали мне горло. Она, мать Лены, хорошо поняла меня. Только говорит как‑то нерешительно, словно сама чего‑то опасается. А Екатерина, — по глазам вижу, — тоже поняла меня и уже более ласковым голосом снова спросила, где наше село.