Петр Замойский - Повести

Чье это просо мнут коровы? Отбрасываю ногой. Под рядом зерна.

«Все обмолотило, — подумал я. — Что же это — ржаные погорели, овес тоже сгорел, просо градом побито».

Хотелось кричать, кого‑то проклинать, но и без того было страшно. На меже я остановился и оцепенел: передо мною не десятина, а обрамленное межами, огромное озеро. Ни земли, ни жнивья не видно. Только обносы, как острова.

— Эге–ей! — вдруг донеслось до меня.

Кто кричит? О чем? Никого‑то и ничего не видно. Коровы разбежались по всему полю. Чье оно, это поле? Может быть, уже тучинское? И овраг их близко — рухнут в него коровы, не сдержать нам их.

— Эге–ей! — кричу я.

По воде, заполнившей десятину, скачут несколько верховых. В руках у них палки.

«Тучинские, — догадался я. — Пропало наше стадо! И нас изобьют и оштрафуют!»

— Эй! — раздалось в разных направлениях.

Верховые уже близко. Их трое. Кто они? Чужие?

Нет, нет! Первый — Орефий Жила, за ним — сын Гагары. Вот Филипп–десятский. Перекликаясь, оцепляют стадо, не пускают его дальше.

— Гони, гони!

Еще верховой подскакал. Это — Ворон. Он прямо ко мне.

— Жив?

— Жив, дядя Тимофей.

— Давай гони! Догадаться бы вам. Ведь видели тучу.

Я ничего не ответил. Хотелось упасть прямо в воду и лежать, так был измучен.

Дождь затихал, град прошел. Под ногами хрустел лед.

Верховые с большим трудом повернули усталое стадо к селу. Прогнали по полям, где обносы, по просам, скошенным на ряды. Гром все гремел, но уже за соседней деревней, а дождь еще налетал порывами. Большая туча ушла, неся разрушение на другие поля.

Шлепая по воде и волоча ноги, мы, подпаски, мокрые до костей, еле плелись сзади. У Варюшина оврага, в который стекали целые реки воды, на луговине мы увидели людей. Они шли навстречу. Впереди наш старик, дядя Федор. Он в красной рубахе, новых штанах н сапогах, но без фуражки. Лицо у него испуганное. К нам он не подошел, а начал молча подгонять стадо.

Мокрые, идем мы улицей. В некоторых избах выбиты стекла, снесены крыши.

Дома, когда я переодевался, мать сообщила, что в третьем обществе в поле под телегой убило девчонку. В глазах матери стояли слезы.

Я понял ее и, отвернувшись, заплакал.

Первые дни сентября. Льют дожди. Пасти стадо холодно и мокро. После дождя с градобоем мужики засеяли свою н испольную землю. Через несколько дней загоны стали бледнорозовыми, а еще через два пышно закудрявилась озимь. На степи поднялась отава. Мы гоняем на старое пастбище.

Дядя Федор снова обрядился в старое одеяние. Он задумчив и угрюм. С нами говорил мало. Наверное, думал о проданной «душе».

Несмотря на плохой урожай, некоторые в селе готовились к свадьбам. Свадьбы начнутся с престольного праздника — Воздвиженья. Более богатые будут справлять свои свадьбы на Покров. Бедным выгодно заодно справить и свадьбу и престольный праздник.

Ходили слухи, будто в уезд вызвано много солдат. Будто то в одном, то в другом селе они пороли мужиков. Не потому ли до поры до времени присмирел и наш управляющий. И даже сам предложил сеять озимое. Тревога нависла над селом. Лишь парни да девки гуляли попрежнему. Отделяясь парами, ребята обхаживали девок, уговаривали, перебивали друг у друга невест, дрались. Сосватанные ходили обнявшись или сидели где‑нибудь поодаль и о чем‑то тихо ворковали. Мне очень хотелось послушать, о чем они говорят. Особенно парни. Что‑нибудь очень интересное. Ведь и мне когда–никогда, а придется также сидеть с засватанной невестой и говорить с ней. О чем я буду с ней говорить? Что скажу ей такое, чтобы она смеялась или хоть поддакивала? Нет, не знаю, а надо научиться. И я не раз, проходя мимо воркующих парочек, затаив дыхание, прислушивался. И ничего, кроме пустых, обыденных слов не слышал.

А какие стали парни ласковые! Иной бывало не пропустит ни одной девки, чтобы не толкнуть ее, не повиснуть у нее на плечах, а на посиделках — сбросить с гребня куделю, выдернуть из вязанья спицу. А тут вдруг стал такой тихоня, будто вот–вот его самого обидят.

Я заметил, что некоторые парни поменялись девками. Иной гулял все время с одной, теперь гуляет с другой. Уговаривает ее, втихомолку дает дешевые конфетки, подсолнухи, выпрашивает у нее платок, кольцо, просит сшить кисет. Немало пролилось и девичьих слез от обиды. Как же: то парень гулял с ней года два, то вдруг, когда уже дело шло к женитьбе переметнулся к другой, да еще — к подруге, которой она поверяла все свои сердечные тайны.

Скоро я догадался, почему иные парни изменили девкам. От этой догадки у меня захолонуло в сердце. Все было очень просто: парни, когда дело клонилось к женитьбе, стали подбирать себе девок так: богатые — богатых, бедные — бедных. Редко богатый обхаживал бедную. Над таким смеялись, считали его дураком или говорили, что «дело тут нечисто».

Так засудачили и об Илюшке с Агашкой. У них уже был «запой». Запой этот удивил все село. Хотя и знали, что Илюшка давно ухаживает за Агашкой, но никто и в голову взять не мог, что он ее засватает.

Агашка — девка красивая, здоровая, щеки — кровь с молоком, чернобровая, густоволосая. Не в. семье бы Евсея Клюшкина ей родиться, которая тем только и разнится от нашей, что они стадо не пасут да по миру не ходят. Щигрина же семья чуть уступает Гагариным. У них тоже купленные «души». Илюшка — младший сын. На лицо он неказист, от других парней ничем не отличим, не гордый, как его сверстники из богатых семей. Один в нем «порок» — чтение книг. Тут он нам с Павлушкой под стать. Затягивая его в чтение, мы хитро вынуждаем его покупать новые книги. Деньги у Илюшки водились. Недавно он достал знаменитый роман «Буря в стоячих водах». Домашние не любили Илюшкина чтения. Ему тоже приходилось читать украдкой.

Второй его «порок» — простота. Он готов отдать последнее. Он не раз угощал нас яблоками, украдкой приносил нам краюху пирога.

Вот такой‑то мечтательный и простой парень из богатой семьи влюбился в Агашку. Она тоже полюбила его, но никогда и не думала, что ее возьмут в богатую семью. Говорят, он еще весной поклялся ей, сказал какое‑то слово, и тогда она поверила. Поверила и стала готовиться к свадьбе — справлять наряду. Справить бедной девке такую наряду, чтобы не было стыдно жить в богатой семье, — дело не легкое. Все лето работала она — то на поденщине у богатых, то на барском гумне, то у самих же Щигриных. О своих приготовлениях Агашка, видимо, сказала матери, а та — отцу. Мать тоже ходила на поденную, а в свободное время стирала белье на семью попа и лавочника. Как ни скрывали будущие молодожены свою тайну, о ней все‑таки узнали люди, а затем и семья Щигриных. Все четыре снохи, взятые из богатых семей, насторожились. Когда Агашка работала у них, они зорко приглядывались к ней. Приглядевшись, увидели, что работает Агашка хорошо, характером смирная, робкая, молчаливая. Словом, такая сноха, да еще младшая, как раз и нужна в богатую семью, чтобы взвалить на нее самую черную работу. Снохи ничего не имели против Агашки. Но когда слух дошел до старика Фрола, отца Илюшки, и старухи Секлетиньи, они сразу отказали ей в работе. Даже думать они не хотели, чтобы породниться с такой семьей. Стыд и смех будет на все село. Как они посадят вместе за стол четырех богатых сватов с одним, чуть не нищим? Как он, Фрол Щигрин, пойдет со своей родней угощаться в тесную избенку Евсея? Где они там рассядутся и чем их будет Евсей потчевать? Щами из солонины? Пшенной кашей? Для одного только угощения у него не хватит всего имущества.