Петр Замойский - Повести

— Куплю, — быстро соглашается отец. И уже потому, что он так быстро ответил, знаю, что о новых валенках и думать нечего.

— За Мишку в имении тоже все деньги забрал?

— Рублей пятнадцать взял. Он больше не дает.

— Почему? Делиться, что ль, вздумал?

— Чего нам делить‑то? Он ведь, Петя, вроде в годах. Ему восемнадцать. Вроде скоро пора и жениться.

Мне стало стыдно. Я совсем не подумал, что Мишка почти жених. Но какая девка пойдет в нашу избу?

Отец еще насыпал две меры и начал увязывать. Стянул торпище, сколол его деревянными спицами, сверху связал концы большим узлом. Перед светом вместе с другими он тронется за двадцать пять верст в большое село на базар. С отцом ездил только один раз Мишка, который видел таинственную машину–чугунку. Машина, слышь, катится по толстым железным брусьям быстро, а куда — неизвестно.

Во дворе ел овес с мякиной Князь–мерин. Ему предстоял трудный путь. Всех, кто ехал на базар, страшила какая‑то крутая гора.

Во время ужина, — а ужинали в сенях, в избе — рой мух, — мать наказывала отцу что купить. Отец только гмыкал, а мать строго повторяла: «Гляди, не забудь!» Как мать не понимает, что отец все равно ничего не купит, а если купит хоть половину, от денег и копейки не останется. Филька сдуру просил купить ему складной ножичек. Отец ему тоже гмыкнул. Наказывали что‑то и Захар и Васька. Отец уже не гмыкал, а молчал.

В сени вошел староста со сборщиком.

— Едешь, Иван? — спросил староста.

— Собираюсь.

— Все уплатишь?

— Кто знает. Все‑то где…

— Поднатужься. Строго, слышь, будет.

— Рад бы, да бог не уродил.

— Так‑то так, а начальство знать ничего не хочет. В других селах, слышь, опись — кто не платит. Отбирают по самой дешевой оценке.

— Ну, у меня взять нечего, — ответил отец. — Пущай описывают избу, может, за гнилушки целковых двадцать дадут.

— Гляди, — сказал староста и ушел с бородатым сборщиком.

У матери руки тряслись. Чуть слышно проговорила:

— Вот окаянна сила принесла. Как чуют.

— Да, мать, чуют. А где нам взять?

…Я не слышал, когда уехал отец. Утром поднялся — и снова за свое. Сначала завтрак, потом выгон скота. Знакомое до каждой межи, до каждой рытвины поле. Пасти стало лучше. Не было жары, поднялась трава на межах и загонах. Только озимь соблазняла коров.

Я простудился, и когда отец поздно вечером приехал с базара, я уже лежал на кутнике. Бросало в жар, в озноб, было больно глотать. В избе горела лампа. К моему удивлению, отец все‑таки кое‑что привез матери. Особенно она обрадовалась дешевенькому ситцевому платочку. Она была так рада, что даже не примерила его, боясь помять. Лицо ее сияло. Я глядел на мать, и слезы душили меня. Как. мало ей нужно! Да и что она, наша мамка, в этой проклятой жизни видела! Лучше уж не думать. А какая она ласковая со всеми. И все из‑за пестренького платка. А цена‑то ему всего пятнадцать копеек. Мать обязательно наденет этот платок на престольный праздник.

Еще отец купил сковороду, чугунок, жестяной ковш да пять деревянных ложек. Братья шумели из‑за ложек, а Филька делал на своей пометку. Ложки необыкновенные: крашеные, с цветочками. Никогда у нас таких не было. Мне тоже хотелось взять себе ложку, но за меня догадалась мать. Она отложила сдну и строго сказала:

— Эта — Петьке.

Еще что‑то вынимает отец из кошеля. Э, связка кренделей на мочалке: Никак штук двенадцать! Он кладет крендели на стол, и наша избенка оглашается радостным криком. Еще бы, такой гостинец бывает только раз в году. Каждому по кренделю. Прежде, чем крендель съесть, еще вдосталь им налюбуешься, осмотришь его со всех сторон, изучишь каждую складочку, обнюхаешь, по столу прокатишь и, уже наигравшись, на второй, а то и на третий день осторожно, с жалостью в сердце, чуток надкусишь. Ешь его не сразу, нет — ешь и смотришь, а сколько съели Филька, Захарка, Васька. И вот начнем хвалиться, у кого больше осталось, предлагаем меняться, впридачу даем бабки, торгуемся долго… Мать берет связку кренделей, считает. Сама дает каждому по кренделю, остальные прячет и говорит:

— Девчонке на соску, да один — хворому.

Стало быть, на мою долю два кренделя. Ребята не завидуют мне. Чему завидовать? Да и вроде они побаиваются меня. Я стал злой, задумчивый. Снова отец тянется к кошелке. Еще один наказ матери выполнил: привез три большие селедки. Они так пахучи, запах от них такой особенный, базарный, что он сразу распространяется по нашей тесной избенке.

— А это тебе одной! — строго говорит отец, подавая матери кусок пшеничного калача.

Мать бережно берет калач и при совершенном молчании тут же завертывает его в старый платок, туго завязывает и кладет в угол на полку.

— Как бы тараканы, дьяволы, не съели, — говорит она довольным голосом.

Снова отец лезет в кошелку. Что у него там еще? Филька насторожился, деловитый Захар попытался было заглянуть, но отец накрыл кошелку рукой. В бумаге, которую мать бережно развернула, что‑то похожее на крендель, только размером побольше и цветом потемнее. Ребята в недоумении. Захар протянул руку, чтобы пощупать, но мать слегка щелкнула его по лбу.

— Это — колбаса, — улыбаясь, объявил отец. — Цена ей — двенадцать копеек фунт!

— Колбаса! — воскликнули ребята. — Из чего она?

— Делают ее из свиной говядины. Говядину рубят, мешают с крахмалом, для запаху — лук, чеснок подпущают.

— А почему она круглая? — удивился Захар.

— Ее, говядину эту, в баранью кишку набивают.

Больше, наверное, ничего нет в кошелке. Разве остаток черного хлеба, который отец не доел. Так и есть! Отец вынул его, протянул Захарке:

— Это тебе гостинец лиса прислала.

Захарка взял и засмеялся.

— А Петька‑то у нас захворал, — напомнила мать. — Прямо из поля его старик домой послал. Ляжет, слышь, на меже и лежит.

Отец молча подходит ко мне, смотрит на меня и не знает, о чем спросить. Но я ободряю его. Хриплым голосом говорю:

— Пройде–от.

— Что у тебя, сынок?

— Голова да горло. Я сейчас слезу.

Мать, услышав, полустрого приказывает:

— Лежи, лежи! Я чаю с душицей дам. Это лихоманка к тебе пристала.

Почти все болезни мать называла «лихоманками». Лихоманок, по ее словам, двенадцать, они — родные сестры. Какая из них сейчас меня треплет, не знаю.

— Тятька, — позвал я, — поди сюда, наклонись.

От него пахнет табаком и чуть–чуть водкой. Еле слышно я спрашиваю: .

— Ты небось календарь‑то не купил?

У отца испуганные широкие глаза. Потом он прищуривается и тихо говорит:

— Молчи, сынок, купил. Боюсь, как бы мать ругать не стала.

— Нет, не будет. Ты отдай мне, а с матерью мы поладим.

— Немного погодя, сынок, — он, опять подмигнув, отходит.

Сердце у меня от радости захолонуло. Календарь! Новый, на весь год! Что‑то в нем? Какие картинки, про что пишут, что рассказывают о земле, о небе, о воде, о людях чужих стран? Нет, не улежать на хутнике. И, немного погодя, я говорю громко: