Петр Замойский - Повести

— Передохнем, дальше угоним, — оглянулся старик на село. — Туда, под овраг.

Село видно наполовину, до церкви.

Подошел овечий пастух Михайло.

— У меня Санька тоже сел в окоп, — не то хвалясь, не то сокрушаясь, сказал он.

— Пропади все пропадом, — испуганно вздохнул дядя Федор. — Разгромят деревню.

— Наши тоже скоро не сдадут… Из Владенина на выручку бы успели.

— Побоятся.

— Что‑то пока ничего не слышно, — приложил Михайло ладонь к уху.

— Переговоры будут. Потребуют главарей выдать.

— На смерть?

— Знамо. Сибирью не отделаешься.

— На это наши не пойдут, — сказал Михайло.

Коровы, передохнув, начали есть. Солнце вот–вот выйдет. Дует ветер. Развести костер не из чего — ни деревца, ни сухого помета. Да и не до костра нам. Мы напрягли слух. Тишина пугала нас. Что‑то там делается — в селе, за селом? Я намекнул было старику, чтобы он отпустил меня, но старик сложил плеть вдвое и молча потряс ею. Я досадовал, что погнал стадо. Можно было бы спрятаться, не выгонять. И у меня созрел план. Вот бы мы вместе с Павлушкой, Степкой, Авдоней и другими ребятами засели в лесочке, в кустах, и как только казаки ворвались бы в улицу, мы осыпали бы их камнями из веревочных пращей. Кирпичей заготовили бы целую кучу… А теперь — сиди вот тут и зябни. Вспомнил отца, опять разобрал смех. И в то же время стало стыдно самого себя. Значит, отец не такой уж трус. Он не отстает от людей. Пошел туда, в окопы, с вилами. Отец сильный. У него огромные руки. Ничего, что он кстати и некстати шепчет молитвы.

— Чу! — шепнул Михайло, и мы замерли. — Никак стреляют?

Коровы, овцы и телята разошлись по полю. Мы не обращаем на них внимания. Я прилег ухом к земле. Чудится, будто земля тяжело дышит, что в ней бьется сердце. Нет, это я дышу, и в моей груди бьется сердце. Часто–часто, как в кузнице молотки.

— О–о-о! — воскликнули мы все сразу и посмотрели на родное село. Ничего не видно.

— Холостым, — проговорил Михайло.

— О–о! — воскликнули мы снова.

Раздался второй выстрел. Такие выстрелы мы, ребята, — да, наверное, и Михайло со стариком, — слышим впервые.

— Из пушек, — проговорил дядя Федор.

Опять тихо. Лишь эхо, гудя, уходило в поля и овраги. Я посмотрел на коров. Некоторые подняли морды, как бы нюхая воздух.

Мы испуганно вскочили. Донесся особый, отличный от первых двух, выстрел. Он был яростный, злой, с треском. А вот почти такой же второй, вот третий. Снова тихо.

— Что же это такое? — спросил Михайло. — Взрывы должны быть, а их нет… А–а, — догадался он, — это наши из самоделок пульнули.

Мы повеселели. Верно, вчера из них стреляли… Звук был не такой резкий, стреляли небольшими зарядами, а теперь, видно, заложили как следует.

— Зря торопятся, — сказал Михайло. — Подождать бы, когда ближе подъедут.

— Может, наскочили? — проговорил наш старик.

— Слушайте, слушайте! Из ружьев…

Звуки ружейных выстрелов походили на хлопанье плетей. Хлопали и залпом, и в одиночку.

— Пули сюда не долетят? — спросил дядя Федор.

— Говорят, за семь верст достают, — ответил Михайло.

Вспомнил я о матери. Что с ней сейчас? Почему не уехала?

— Глядите, глядите! — указал Ванька по направлению к лошадиному кладбищу. — Э, вон и па гору тронулись.

Словно муравьи, хлынул народ из села. Ехали на подводах, скакали на лошадях, просто бежали. Кое‑кто присел на ближних межах.

Опять трескотня. Эхо доносилось не из села, а с правой стороны, от оврага.

Третий гулкий выстрел раздался совсем неожиданно. Взметнулся страшный вихрь земли, затем раздался такой взрыв, что под нами дрогнула межа.

— Как следоват, чугуном, — пресекшимся голосом проговорил старик.

Снаряд разорвался где‑то возле кладбища. Не успело стихнуть эхо, как снова рявкнул выстрел. В самой середине нашей улицы поднялся столб земли, бревен, клочьев соломы. Ударил набат.

— Горит, горит! — закричал Ванька.

Дым, черный, с проседью, вывалил густым столбом. Хлынул вверх грозно, торжественно. Скоро показался огонь.

— Ужель опять будут стрелять? — спросил дядя Федор.

Как бы в ответ ему снова бухнуло, и над селом, выше колокольни, появилось облачко. До нас донесся визжащий взрыв.

— А–а, — протянул Михайло, — это картечь. Про нее покойник Иван рассказывал. Рвется вверху, а вниз осыпается градом.

— Ах, сволочи! — выругался старик. — Что делают! Э–э, глядите, коровы‑то…

Сгрудившись, коровы, мычали, трясли головами. Все они смотрели на село, словно разумные.

— Животное, а беду чует, — проговорил Михайло. — Овцы — тоже в куче.

Народ все бежал и бежал из села. Бабы несли грудных, мальчишки тащили узлы. Я вглядывался, нет ли нашей мамки. Может быть, она где‑нибудь сидит с ребятами на меже и плачет!

Опять ружейная пальба.

Пожар разросся. Горела не одна изба. Снова вымахнул столб дыма, уже в середине нашей улицы. 11збы там стоят кучно.

«Гагаре бы сгореть‑то», — пожелал я.

Солнце взошло из‑за тучи. Осветились поля и половина села. На церкви заблестели кресты. Всполох все гудел. Кто‑то смелый бил в набат.

— Видать, наши крепко держатся, — с гордостью заметил дядя Федор.

— А пушек больше не слыхать, — проговорил Михайло.

— Гляди, верховые. Ужель дружинники отступили?

Два раза подряд ударили знакомые нам выстрелы. Били наши пушки. Едва смолкало эхо, как дважды злобно ответили им с горы. Первый взрыв поднял землю опять в конце улицы, второй — на середине села. И там занялся пожар.

— Гореть всем! — махнул рукой старик, и на глазах его выступили слезы.

Верховые скакали полем. Их было пятеро. Они мчались, запрокинувшись на спины лошадей.

Набата уже не слышно. Вскоре донесся страшный рев, гул, топот и далекие крики. Опять выстрелы, снова крики.

Первый верховой близко. Он скачет к нам. Михайло побежал навстречу.

Проскочив мимо, верховой остановил лошадь, спрыгнул и упал на колени. Лицо у него в крови. Это Петр Ширяев, рекрут. Он упал вниз лицом, начал загребать руками землю. Потом исступленно принялся что‑то кричать.

Один за другим подскакали остальные. Они также спрыгнули с лошадей и, словно не видя нас, уставились на горевшее село. Оттуда сильнее и яростнее доносились крики.

— Степан! — схватил Михайло за плечо мужика.

— Все пропало, — махнул тот рукой.

— Что, что там? Держатся мужики‑то, аль их разбили?

— Все полетело. Брата ухлопали у. него, — указал он на рекрута. — Спирьку. Как хватили по голове, ровно арбуз.

— Орефня Жилу тоже, — вступился второй. — Так‑то хворый, а тут черт его сунул.

— Кузнеца разорвало.

— Самоху?

— Пушкой. Заложили в нее чуть не всклень, она и трахнула, и сама вдребезги. Куски от Самохи не соберешь.

— В село‑то вступили?

— Небось там… Гляди, вон еще скачут.