Петр Замойский - Повести

— Боится. Не трогай его.

— А ты где был? — спросил Фильку.

— В погребе сидел.

Вошла мать, с ней Мавра и моя нареченная теща. Глаза у них заплаканы.

— Вы что? О чем плачете?

— Кому теперь нужны сироты. Пять человек оставила.

— У нас обыска не было?

— Был, да в сусеках пусто. Отца вон отстегали.

— Как? Ему тоже попало? Тятька–а!

Не то вздох, не то стон послышался с печи, а потом сложные причитания:

— Господи Исусе, помилуй нас, грешных, помилуй… святая троица, избави нас от напасти, избави… Пантелеймон великомученик, исцели нас, исцели…

И не введи ты нас во искушение, и пронеси ты, господи, эту грозу, растуды ее мать! — внезапно закончил он.

Первый раз в жизни я слышал, как отец выругался. Я невольно улыбнулся и крикнул ему на печь:

— Тятька, не кощунствуй!

— Что?

— Не ругайся! Поп грехи не отпустит.

Отец немного помолчал, затем вдруг так нескладно, шиворот–навыворот выругался, что все бабы, я и Филька невольно засмеялись.

— Это что тебя черти дерут? Что это ты в батюшку запустил? — сквозь смех сказала мать. — Аль казака позвать?

— Не надо казака, — отказался отец.

— Уму–разуму научит.

— Научили, хватит.

— Поумнел, коль тебе, вояке, всыпали?

— Аж бы не арестовали, а истину я познал.

— Чего? — не поняла мать.

— Увидишь, — загадочно сказал отец.

— Слезь, печку проломишь. Болит, что ль, рука?

— Душа болит! — со злобой крикнул отец. — Душу обернули. Греха теперь не боюсь.

— Го–осподи, с ума сошел мужик, — радостно протянула мать. — И греха не боится, и ругается взаправдышно. Никак ты стал похож на других!

Отец опять несуразно выругался. Мать так и вскрикнула довольным голосом:

— Вон, дьявол, как научился лаяться‑то! Ведь теперь от него житья не будет.

Я вышел на улицу. Совсем темно. Подвод уже не было. Село как бы вымерло. Огонь виден только в доме попа.

«Поджечь бы. Всех их там спалить».

Не раздеваясь, голодный, я лег в мазанке и. сразу уснул.

Утром никто меня не будил. Проснулся поздно, а стадо еще не выгнали. Не заболел ли наш старик? Пошел к нему. Что это? Возле его избы пять верховых. Из сеней соседей глядит народ. Я повернул обратно, но навстречу шел Ванька.

— У дяди Федора что‑то случилось, — сказал он. — Надо узнать.

Тихонько мы направились вдоль изб.

— Куда это вы? — окликнул нас сосед дяди Федора, сапожник Яков.

— За хозяином.

— Не ходите, плохо будет, — шепнул он и поманил к себе.

Мы вошли за ним в избу.

— Арестован наш старик.

— За что?

— За потраву барских полей, за степь, за лес. Косорукий у них сидит и те стражники, которых избили возле леса. Гляди, вам тоже попадет. Вы били Косорукого?

— Били, — сознались мы.

— Ну, вот. И на года ваши не поглядят, арестуют.

— Как же теперь, ведь пора стадо выгонять.

— Коровы не подохнут. Вон, глядите, повели его.

Мы уткнулись в окна. Опустив голову, прошел к дороге наш старик. По бокам — два стражника. Сзади — конные.

— Это что же, его угонят совсем? — спросил Ванька.

— Угнать — не угонят, а всыпят… Может, судить будут. Есть хотите?

— Какая уж тут еда!

— Баба, картошка сварилась? — спросил Яков жену.

Та вынула чугунок. Во время завтрака пришел сосед Якова Игнатий.

— Учитель богу душу отдал.

— Умер? — крикнул я.

— Всю ночь, говорят, метался, кричал: «Бейте их, изничтожайте престол!» К утру и готов. Ну, он одинокий, по нему плакать некому.

— Как некому? — крикнул я сквозь слезы. — А ученики? Кто теперь учить будет?

— Родных, говорю, нет.

— Все село ему родное…

Стадо осталось дома. Весь день пробыл я у Павлушки.

Драгуны рыскали по селу. Они искали Харитона и Мишку. К вечеру отправили в уезд еще человек двадцать. Это были вернувшиеся с войны. За что их забрали — неизвестно. В селе верховых осталось не много. Часть их уехала в имение вместе с управляющим и Косоруким.

Через два дня вернулся Гагара с семейством. Сына его, Николая, земский назначил старостой.

А дяди Федора все нет и нет. Где наш старик? Мы пасем без него.

На пятый день после разгрома мы выгнали стадо поздно. Ночью лил дождь, и на полях лежал туман. Мы держали стадо в куче. В такой туман промышляют волки. Впереди — Ванька с верным Полканом, сзади — Данилка, а я — от озимых.

Опять дождь, как сквозь сито. Я думал о смерти учителя. Вспомнил, как приходил к нему сказать, что меня наняли в пастухи, как он, уставившись в окно, говорил об участи способных, но бедных учеников. Экзамен вспомнился. Неоконченное чтение «Деревни» Пушкина, восторг и испуг на лице учителя. А книги! Сколько он давал мне их! Басни ему свои читал… Однажды, прослушав, он сказал мне задумчиво и строго:

— Вырастешь, будь честным, правдивым. Не смущайся и совсем не бойся пострадать за правду. Правда — это, — он поднял палец, — солнце! Не трусь перед врагом, борись с подлостью, не льсти. Умереть за правду придется, — не дрогни.

И вот его уже нет. Нет нашего Андрея Александровича, нет седого, старого учителя!

— Все пропало теперь, все! — прошептал я, шагая межой.

Внезапно, почти за спиной, раздался тихий говор. Я вздрогнул и, сойдя с межи, оглянулся. В густом тумане — две тени. Они все ближе, яснее.

— Отсюда на Атмис, там на Студенец, и сядем па поезд, — проговорила одна тень.

— Не лучше ля скрозь пешком?

— Как раз налетишь!

— Может на разъезд? На Студенце тоже будут жандармы.

— На разъезд, верно, лучше.

Я стоял за коровой. Они меня не видели. Когда поровнялись, узнал их. Сердце от радости забилось.

— Дядя Харитон? — тихо окликнул я.

Они сразу остановились. Телеграфист Мишка полез в карман.

— Вы что, не узнали? Это я, я… Петька, — и пошел к ним.

— Ох, напугал как, парень! Туман — ничего не видно. Пасешь?

— Что ж, пасу. Скоро конец. А вы куда?

— Закудакал, пути не будет.

— Нет, дядя Харитон, далеко ли?

— А во–он, — указал он по направлению к горе Полати. — Туда идем.

— Что же, совсем?

— Зачем совсем? Не–ет. Мы уходим пока. Ты не говори в селе, что видел нас.

— Дядя Харитон, разь я дурак? Разь я не знаю? Стало быть, вас не нашли?

— Как видишь, нет!

Я теперь шел рядом с ними. За спинами у них — мешки. Вдруг сказал, не думая:

— Дядя Харитон, возьмите меня с собой.

— Ишь, а коров кто будет пасти?

— Ей–богу, возьмите. Я вам пригожусь.

— И так пригодишься, подрастешь побольше.

— Вы‑то, вы вернетесь?

— Обязательно.

Помолчав, Харитон спросил:

— А стихи все пишешь или бросил?

— Как же их бросить! Они сами лезут.

— Ну, пиши, пиши, парень, не бросай! И такой ты стих закати, знаешь…

— Уж знаю. Теперь я, дядя Харитон, кое‑что знаю. Только вы совсем‑то не покидайте нас, — сказал я сквозь слезы.

— Нет, — твердо проговорил он, — нет, мы егце придем. А пока, Петя… — и он протянул мне руку.