Петр Замойский - Повести

— Проснулся?

— Да, проснулся, Сема.

Я встаю, неумело одеваюсь одной рукой. Мать подходит к двери. Увидев Семку, сердито спрашивает:

— А ты что?

Братишка улыбается. Вынимает из‑за пазухи два яблока, протягивает мне.

— Где взял? — спрашиваю его.

— Дьяконова Соня дала.

— Вот это возьми себе, — возвращаю ему яблоко получше.

— Иди завтракать, — говорит мне мать. — Тут к тебе Илюха приходил. Чуть свет приперся. Не пустила.

— Надо бы разбудить.

— А чего делать?

— Молотить, — сказал я матери.

Она усмехнулась и притворно весело проговорила:

— Намолотился, сынок!

В сенях на столе мне собран завтрак.

— Урожай какой? — спросил я мать.

— Урожай? Сам шел, видел. Только ведь земли‑то… испольной одну десятину, и то кое‑как осилили. Лошадь плоха.

Лошадь, купленную без меня, я еще не видел. Вспомнился наш мерин, совершенно белый, как серебро. Оказывается, он сдох.

— Петя, я пойду на гумно. Если опять есть захочешь, там в печке… Семка, возьми кувшин, неси на ток воды.

Когда братишка уходит, она таинственно спрашивает:

— Это чего же у тебя с рукой‑то?

— Пока не совсем зажила.

— Пальцы… как?

— Пальцы… — мне не хочется говорить матери правду. Я весело добавляю: — Голова‑то цела?

— Ну, ничего, — вздыхает она, — вздумаешь, на гумно приходи.

Вынимаю из корзинки бинт, марлю. Рана еще не зажила, но уже туго обтягивается свежим покровом ткани.

«Буду носить перчатку», — решаю я.

Бинтую руку крепко, помогая себе зубами, надеваю косынку и кладу в нее руку, как в футляр. Убираю со стола, подметаю в сенях… а что дальше? Что мне делать теперь дома одному? Тоска охватывает меня. Хочется на люди. Ведь я все время был словно в огромном муравейнике. А тут так тихо и одиноко.

Сепи такие же ветхие, какие и были давно, гнилушек стало еще больше. Крыша съехала набок вместе со стропилами, а в середине опустилась. Не крыша, а соломенное огромное седло.

«Охлопочу пенсию, найму поправить крышу, — решаю я, — а кое‑что и сам сделаю. Одной рукою. Левой придерживать буду. Ничего, не робей, Петька… Пойду‑ка на ток».

Едва открыл сенную дверь, как навстречу Илюшка.

— Здорово! — кричит он. — Явился, защитник царя и отечества?

— Здравствуй! А ты, как видно, успел уже отделаться? Куда тебя ударило?

— Во, брат, чуть не в самый грех, — и он показал на пах. — А тебя?

Я ему рассказал.

— Ну, это не страшно. Ваську Зайца, слыхал? Убили.

— Хороший был парень!

— Да, брат. А Ваньку в грудь садануло. Он хотел к тебе прийти. Пепка в болоте, слышь, завяз.

— Пепка? Такой богатырь? В болоте? — вздохнул я.

— А вон и Ванька ползет. Кашляет здорово.

Илюшка, опираясь на костыль, с трудом передвигается к двери и весело кричит в улицу:

— Эй, Ванек, ходи веселей! Тут батальон инвалидов.

В ответ ему хриплый кашель. Мы идем навстречу. Молча целуемся. Он улыбается, бледный, постаревший. Тяжело дышит. Усаживаю его, предлагаю чаю. Еле переводя дух, отмахивается, все еще улыбаясь.

— Вчистую?

— Да, расквитались, — говорю.

— Теперь только жениться, — вставляет Илюха.

Ванька рассмеялся. У него хорошие ровные зубы.

— Этот черт… все жениться… метит.

— Женюсь, ей–богу, женюсь! — встрепенулся Илья и костылем пристукнул. — Я уж, братцы, приглядел. Эх, девка добро!

— Чья, скажи?

— Боюсь, перехватишь.

— Я — хороший тебе товарищ, дурак ты эдакий.

Некоторое время мы сидим молча. В сенях, на улице тихо. Лишь с гумен слышен шум. Где‑то гудит конная молотилка, — у попа на току или у Гагары. Ритмично, дробно бьют цепы, словно пулеметы за горой.

— Пенсию хлопотали? — спрашиваю я их.

— Как ее хлопотать? Вон солдаткам пособия три месяца не выдают. Староста денежки куда‑то спустил.

— Он, слышь, просчитался, — говорит Илюшка. — Кому‑то передал, кому‑то недодал. Он — неграмотный.

— Большой грамоты не надо… чтобы корову себе купить.

— Пойдемте в лес. Там повеселее, — предложил я.

Лес от нас недалеко, мелкий дубняк и осинник.

Когда‑то был крупным, сторожил его муж Агафьи, высокий старик Тимофей. Каждая тропинка, каждый куст в этом лесу мне знакомы. По старым пням восстанавливаю в памяти деревья. Семь лет тому назад лес был продан трем богатым мужикам, сведен ими и вот теперь порос молодняком.

Мы уселись в тени. Безумолку болтали о фронтах, — кто где был, о девках, о работе — кто на что годится.

Я лег вверх лицом. Сквозь листья виднелось голубое небо, а в нем, как нити, сухие неподвижные облака. Ванька все покашливает. Он ездил к фельдшеру, тот посоветовал съездить к врачу в уездный город. Но у Ванькиного отца нет лошади.

Не говоря Ваньке, решаю во что бы то ни стало свезти его в больницу. Надо заставить старосту дать хорошую лошадь, на телегу навалить побольше соломы. Еще лучше — самому мне с ним ехать. Кстати подам прошения о пенсиях, явлюсь к воинскому начальнику.

— Ребята, — говорю им, — принесите документы. Буду писать о пенсии.

— На пенсию не проживешь, — кашляет Ванька, — делать что будем?

— «Делать–делать», — сержусь я. — Экий работяга! Отдохнем, подумаем.

— Не могу… без работы. Выйдешь на ток, все работают, а ты… как дурак. И стадо пасти… Побегай за скотиной… Сразу дух вон.

— О стаде и думать нечего. Выздоровеешь, там земли нарезка будет, вот и жизнь пойдет, — утешаю я.

— Хорошо, холостые мы, — говорит Ванька, — наказнились бы жены.

— Чего казниться? — откликнулся Илюшка. — Подживет нога, на свадьбу прошу.

— Жениться недолго, а к чему? Земли нет, лошади нет, изба развалилась. Отец — старик, сам — ни к черту.

Горькие слова Ванька проговорил с трудом. Видимо, он не раз думал над этим. Сердце у меня сжалось.

— Ваня, — строго начал я, — не все у. нас пропало. Ей–богу, не все! А что руки нет или ноги, — не вернешь теперь. Вон Семен Фролов совсем остался без ног. Надо сходить навестить его, утешить.

— Утешить! — повторил Илюшка. — Ты вот и нас утешаешь.

— Я и будоражить умею, — сказал я. — Забыл, когда стражники на село мчались, а я в колокол ударил?

— Где‑то теперь Харитон? — вспомнил Ванька. — С тех пор о нем ни слуху, ни духу.

— Небось в Сибири. Дядя Федор, наш пастух, жив?

— Плох он стал, — ответил Ванька. — Его тогда здорово избили стражники. Аль опять к нему в подпаски хочешь?

— Как придется.

— Ну, тебя не заставишь. Ты официантом работал. За что тебя хозяйка выгнала?

— Ночью через окно в кинематограф удрал, а она, ведьма, думала, к девкам я. Как наши девки тут живут? — перевел я разговор.

— Настя твоя… — начал Илюха.

— Почему моя?

— Письма ей с фронта слал?

Я покраснел. Слал, да еще какие!

— Нет, и не думал.

— А кто ее черноглазым ангелом называл?

— Ужель читала вслух? — привскочил я.