Петр Замойский - Повести

— Выходит, дело себе нашел?

— А как же? Молотильщик из меня не получается, пахарь только за столом, а жить надо.

— Жить надо, — говорю ему. — Это верно. Протез не заказал? — указываю на ноги.

Он удивленно посмотрел на меня.

— Куда там, сам смастерю. Вон и липу заготовил.

— Тяжелые у тебя будут ноги.

— Я полые сделаю. Высверлю.

Наврали мне, что в семье у Семена рев каждый день. Вот он передо мною. Лицо у него, правда, постаревшее, но с прежней хорошей улыбкой.

— Стало быть, не унываешь?

Он вздохнул и опустился на толстый пень.

— Помнишь, у Короленко есть рассказ: безрукий, с одной только ногой, а летать хочет, как птица? А ты что, унывать вздумал? — кивнул он на руку.

— Очень скучно. Делать не все могу. Сунусь по привычке обеими руками, глядь…

Мы закурили.

— Где лесу достаешь? — спросил я, кивая на березовые поленья.

— Тебе что, нужно?

— Нужно, Семен. Я тоже хочу заняться чем‑нибудь. Книги читать все время — надоест. А лесу нет. Ты же знаешь моего отца. Хорошей веревки в доме не найдешь.

— Выбирай любое полено…

— Какие вести от сынка:

— Опять на Карпаты подались.

— Зачем они нам?

— Пес ее знает. Народ мы темный.

Я смеюсь. Семен, как и многие мужики, любит прикидываться темным. Подхожу к нему близко, смотрю в глаза, простые, честные, подернутые слезой, Кладу ему руку на плечо, говорю тихо:

— Семен, ты старше меня вдвое, но мы с тобой друзья. Много книг прочитали, много говорили. И оба помним, что в нашем селе десять лет назад было.

— Зуба по сей день нет, — смеется он.

— Зуба нет, он должен вырасти. Злой будет тот зуб.

Семен уставился на меня внимательно и вздохнул, часто мигая больными глазами.

— Жаль, Харитона нет. Все бы растолковал.

— Харитонов теперь много, Семен, только головой надо крутить. Чем мы хуже Харитона?

— Ну, а что нам теперь делать?

— Мозги прочищать подходящим людям. За этим к тебе и пришел. Еще подумай, что в нашем селе: самая хорошая земля на отрубах, барскую на участки разрезали. Новый барин сидит, Сабуренков. Гагара совсем стал помещиком. Карп Никитич тоже. Дерииы, Блохины, Павловы — все они разбогатели, нажились га войне. Злой должен зуб у нас вырасти против них. И когда придет время, всадим его, как штык, в самую их жадную глотку. Понял меня?

— Приходи почаще, — задумчиво проговорил Семен. — А понять тебя… я понял.

Крепко пожав ему руку, вышел. Дома с большим трудом разыскал топор, долото и пилу. Но что это за инструменты? Топор был так туп, что не рубил, а мял дерево. Долото… им только репу долбить. Пила — того хуже.

Захватив топор и долото, я направился в кузницу, чтобы произвести этим столетним инструментам основательный ремонт. Но, не доходя до избы кузнеца, услышал крики и плач. Возле избы собрались люди.

— Саньку убили, — подошел ко мне Илюшка. — Письмо товарищ прислал.

Санька, сын кузнеца Самохи, учился вместе со мною в школе. Ростом был выше меня на голову. Ученье давалось ему плохо, писал аршинными буквами, и буквы у него походили на гвозди. То и дело ломал перья и карандаши. Но кузнец из него вышел бы хороший. Весной его женили, а осенью взяли.

По улице широкой походкой шел старик Гагара. В плечах могуч, седая борода во всю грудь.

— Саваоф! — шепчу Илюшке.

Мы поклонились старику, он в ответ так небрежно кивнул, будто комара согнал со лба.

— Х–хапуга, — прошипел Илюшка. — Весь луг у общества отхватил. Скот пасти негде. Вот бы в кого пустил я всю обойму!

— Молодец, Илюшка! — хлопнул я друга по плечу. — У тебя… тоже есть голова.

— Чего? — не понял он.

Дня три назад пришел со станции Филя Долгий. На фронте он оставил глаз. Носит черную повязку. Долгий — это прозвище. Про таких говорят: «Рос, рос, да книзу погнулся». Он был немного сутул, ходил медленно, будто подкрадывался. Характер у него вспыльчивый, в драках считался по силе вторым после коренастого Пепки.

Весной, на свадьбе у кузнеца Саньки, Филя был шафером, а на третий день сам решил послать сватать к Гагариным Катьку, племянницу старосты Николая. Дело наладилось, сосватались, готовились к «запою», но в середине мая Филю, а с ним еще человек пятнадцать призвали на службу. Война расстроила свадьбу.

Я решил навестить Филю. Зашел к Илюшке. Тот сидел в сенях и чинил башмаки.

— Вот ты и сапожник. Кому? — киваю на разлапистый башмак.

Илюшка повертел башмак и, лукаво подмигнув, ответил:

— Ей!

— К свадьбе?

— В таких‑то? — даже обиделся он. — Нет, для работы. К свадьбе со скрипом сошью.

— Илья, Филя заявился, слышал?

— Не к нему ли ты так вырядился?

— Брось башмак, пойдем.

Илюшка собрал немудрящий инструмент, снял фартук, вымыл руки и тоже прифрантился. Как же, идти нам через две улицы, а на одной из них живет его Козуля.

— С Ванькой как? — спросил он, когда мы вышли.

— Плохо его дело. В больницу надо.

Все эти дни на улицах почти никого. Народ на токах, молотят, возят снопы с полей.

— Может, и Филя уже молотит? — сказал я.

— Что же не молотить, глаз не рука, пустяк.

Дом Фили с небольшим палисадником. Возле крыльца нас встретила собака и залилась, как чумовая. Мы вошли в просторную избу, опешили. Что за базар! На полу, на лавках, на столе — всюду стружки, щепки, тесины, инструменты, бумага и… множество икон. Стояли иконы на скамейках, лежали ничком па полу, некоторые чуть видны из‑под стружек, а среди всего этого сам Филя. Он стоял к нам спиной и, нагнувшись, усердно строгал коротенькую доску.

— Бог помочь, Филипп Егорыч! — громко окликнул я.

— Ага, — обернулся он к нам, — спасибо. Проходите, садитесь.

— Куда садиться‑то? Святые все места заняли.

— Мы их отстраним, — и Филя начал убирать иконы со скамейки. Он был явно смущен нашим приходом, а больше всего, вероятно, тем, что застали его за такой работой.

— Починкой занялся? — спросил я его, усаживаясь возле Серафима Саровского.

— Да, святых в порядок привожу.. Но это Я так, на первых порах. Мухи их здорово засидели. Стекла‑то отец вынул, в окна вставил, а мухи и набросились. И чего они съедобного нашли в угодниках, диву даюсь. Вон, полюбуйся, как разделали богородицу: ни лица, ни риз.

— Это какая из богородиц? — спросил я Филю.

— Кажись, троеручица, — ответил он.

— Ишь, троеручица, — позавидовал я. — Одну бы руку не мешало мне взять. Как раз было бы у нас с ней по паре.

Илюшка разглядывал почти доделанный иконостас.

Большая доска узорчато выпилена, посредине очень ловко просверлены отверстия.

— Вчистую? — спросил Илюшка, кивнув на черную повязку, перехватившую правый глаз Фили.

— Теперь не повоюешь.

— Какая война, — согласился Илья, — жениться — это да!

Мы рассмеялись: вот утешил! Но Илюшка продолжал, все более горячась. Мне не впервой слышать от него такое, но Филя насторожился. Видимо, он не успел еще подумать об этом, и хромой Илья напомнил сейчас, что и у него, у Фили, когда‑то была засватана невеста. Молча начал убирать Филя святых, а Илюшка — откуда только слова брал? — все разжигал женитьбой. И как заманчиво рисовал семейную жизнь, как по–особенному ласково произносил, воспроизводя голоса молодаек: Филя, Петя, Илюша!..