Петр Замойский - Повести

— Сделай‑ка себе и мне папироски.

Во дворе, где никого, кроме кур, нет, он делает две цыгарки. Я закуриваю и опять иду в избу.

Скоро закипел самовар, а на столе уже появилась говядина, курники с капустой, огурцы и даже тарелка и вилка. Догадываюсь, — кое‑что принесла соседка Елена. Она все таинственно поглядывает на меня, то и дело косит глаза на мою руку. «Ну, — думаю, — ничего ты не увидишь, нареченная теща, забинтовано! Что там, — тебе неизвестно».

Хитровато ухмыляясь, входит отец, передает что‑то матери, шепчет и, потирая руки, направляется к Матвею. Старик подмигивает отцу, оба тихо смеются. Догадываюсь: отец где‑то достал самогона или бражки.

Белокурый братишка так и не отходит от меня. Трется головкой о колени, словно ласковый котенок.

— Кренделька хочешь?

— А то разь нет? — удивляется он такому вопросу.

Открываю корзинку, вынимаю связку кренделей. Глазенки у него разгорелись. Когда он видел крендели? Раз в год привозит отец с базара, когда рожь продаст на подати.

— А сахару? — спрашиваю братишку.

— Сахар у нас есть.

— Настоящий, белый, — говорю я.

Сахару у меня целый кулек, я накопил его в лазарете за четыре месяца.

— Мамка, возьми сахар и чай. Чай плиточный. Скоблить надо ножом.

К матери подходит Елена, шепчет:

— Какой заботливый!..

За стол уселись все, кто был. По рукам заходила чашка с самогоном. Мне подали в отдельной чашке. Я чокаюсь, но не пью.

— Ты что же? — удивляется мать.

— Он какой‑то…

— Думаешь, горелый? Нет, это… как его зовут? — спросила мать.

— Перегон, — торжественно заявил Матвей. — Из самогона перегоняют.

Дядя пояснил:

— У в а с мастера. Вашу самогонку к нам в трактир привозят.

И начался разговор, кто первый открыл такое ремесло.

— Про войну расскажи, — попросил меня старик, — как ерманцев били.

— Мы с австрийцами.

— Хорошо дерутся?

— В плен все норовят.

— Что же так?

— Штык наш пугает их. У них штык, как нож, его надо еще надеть, а у нас все наготове. Сразу и стреляй и коли.

И я начал им рассказывать, как бились мы то с австрийцами, то с немцами. У моих слушателей от удивления глаза блестели.

— Ма–а-тушки, — вдруг испуганно протянула мать, — куды мне теперь деваться‑то? Агафья идет.

Я быстро вышел из‑за стола. Как мы забыли про нее, про эту старуху, вдову, лесную сторожиху. Ведь у них, у бездетных, я почти до десяти лет жил как приемыш. Она меня и в училище отвела, от нее первой я услышал сказки, которые она такая мастерица рассказывать. Нет, непростительно, что забыли ее позвать.

Мать все причитает:

— Ах, грех какой! И совсем–совсем из головы…

А старуха Агафья, теперь уже сгорбленная, подслеповатая, идет торопливо и строго, опираясь на клюку. Лицо у нее сердитое.

— Держись, Арина, — сказал Матвей. — Сковородником тебя вздует.

— И надо, надо меня, дуру, — согласилась мать.

Агафья вошла в сени, а я уже стоял посредине избы, готовясь отдать ей рапорт.

— Спрячься за голландку, — крикнула мать, — скажем, не приехал!

Мать сделала вид, что ничего не случилось, что просто сидят и пьют чай.

Я стою за голландкой. Тревожно и радостно бьется сердце. Я люблю эту строгую, но добрую старуху.

Дверь открывается широко, настежь. В избе все стихает. Только слышится частое тяжелое дыхание Агафьи. Ни с кем не здороваясь, ни к кому не обращаясь, она строго спрашивает:

— Где?

Молчание. Удивленный вопрос матери:

— Кого ты?

— Н–ну, Аришка, совсем в тебе совести нет. Куда спрятали?

— Про кого ты, бабушка? — опять удивляется мать.

— Окаякна сила! — сквозь зубы говорит Агафья и, вздохнув, произносит: — Здорово живете!

Матвей так и покатывается от хохота.

— Вот ловко! Отчитала, не молясь, а теперь «здорово живете».

— Клюшку жалко, — так бы и обломала, — указывает она на мать.

Выждав, когда старуха поворачивается ко мае спиной, я выхожу из‑за голландки, становлюсь во фронт и торжественно рапортую:

— Ваше величество, Агафья Михайловна, честь имею явиться. Рядовой сто шестьдесят девятого Нозо–Трокского полка, четвертой роты, третьего взвода. Совсем и навсегда по чистой в отставку!

Агафья испуганно вздрагивает, оборачивается и стоит передо мной и что‑то шепчет синими губами. Такое у нее хорошее лицо. Вдруг бросает грозную, выше ее роста палку, закрывает глаза, и я ловлю уже падающую старуху обеими руками.

— Петя, мну–учек! — и слезы текут по ее глубоким морщинам.

— Бабушка, что ты? Что ты?

И вдруг страшно, душераздирающе закричала мать:

— Родима ты моя баушенька!.. И чего он теперь без руки будет де–елать?!

Я отпрянул от бабушки. Уставился на мать. А тут еще захныкала нареченная теща, заревели братишки и сестренки. Вой, которого я так боялся, возвращаясь из лазарета, наполнил нашу избенку.

— Да вы что? А? — вдруг вскрикнула старуха. Она теперь стояла посреди избы, почти выпрямившись, когда‑то мощная и властная женщина. — Ну‑ка, дайте палку!

Подошла ко мне размашисто, похлопала по плечу и выкрикнула:

— Орел! Эка, гляди! Небось не на воровстве руку отшибло. Голова‑то у него цела? Грамота далась ему? Писарем будет!

Как я ей был благодарен!

А она подошла к матери, взяла ее за руку и указала на меня:

— Твоя надежда. — Обвела гостей глазами. — Ну‑ка, налейте старухе.

Мы сидим рядом с ней. Мы веселы, и она, как и прежде, много говорит, смеется, расхваливает меня.

Старая моя подруга!

Усталый, расстроенный и в то же время радостный, лег я в мазанке на кровать. На улице стемнело, затихло; ни у кого нет огней. Огромное село будто вымерло. В мазанке различные запахи. Дубовые веники висят на перекладине, старая кудель в углу, свежая ржаная солома только что набита в большой мешок, на котором я лежу, разный хлам валяется на земляном полу… Не спится мне… То вспоминаю похожую на черепаху трактирную хозяйку, у которой служил, ее толстого, неуклюжего мужа с багровой шеей, то «гостей» за столами; пастушескую жизнь свою вижу, нищенство — хождение с сумой по селам и деревням… Наконец, короткую солдатчину, туманную осень, казармы, фронт, рев орудий, сокрушающие взрывы.

Рука стала еще тяжелее. Она зудит и ноет. Я прижимаю ее к груди, как ребенка. Явственно чувствую не только пальцы на ней, но даже ногти на пальцах. Мне еще в лазарете снилось, что пальцы у меня все целы, но сильно стянуты перчаткой. Снилось… да!

Слышу, как тихо скрипит дверь и, не открывая глаз, догадываюсь, что вошла мать. Она стоит долгодолго, потом подходит и покрывает меня еще чем‑то… Когда она ушла, — не слышал. Заснул…

Казалось, только что уснул, как снова открывается дверь. Вприщурку смотрю, кто вошел. Братишка. Беленький барашек! Он нагнулся, смотрит под одеяло. Видит, что я приоткрыл глаза, и жмется, ласкается, гладит мне голову. Я совсем открываю глаза, а он уже улыбается и спрашивает: