Анар - Цейтнот

«Несчастные! Даже не познали долгожданного блаженства, сладостного мига…»

«Бедная мать! Волосы рвала на себе. Так убивалась, так причитала: „Ах, доченька, ушла от нас чистой невестой, непорочной девушкой!“»

«Парень, говорят, был архитектором. Не случись этой беды, Шовкю продвинул бы его до небес! Сына у Шовкю не было. Кто может быть ближе зятя?»

«Тьфу, чертовщина какая-то! — Фуад достал сигарету, закурил. — Ну и чепуха лезет в голову! Фуад Мехтиев, не сходи с ума от счастья! И свадьба у тебя будет как надо, по всем правилам, и самолет твой благополучно приземлится в Москве, и три комнаты в „России“, и сладостный, долгожданный миг… Словом, полное исполнение желаний. Счастливчик! Везун! Плутишка!»

Фуад улыбнулся и опять замурлыкал: «Свадьба — слышали?! Ах, ну и ну! Наш Мешдибад получит жену! Но когда же, когда он получит жену?! Но когда же?..»

Внезапно тишина и покой ночной улицы были нарушены. Слух Фуада уловил неясные звуки человеческого присутствия. Он сделал еще шагов двадцать — тридцать, остановился на углу сквера, замер. И услышал, как кто-то негромко воскликнул:

— Ради бога, Наджаф, пожалей мою мать! — В голосе мольба и слезы. Мужской голос. Голос молодого человека, немного картавый. — Прошу тебя! Ради твоего брата, который в тюрьме! Я единственный сын у матери. У нас никого больше нет!

Люди находились где-то очень близко. Отчетливо слышалось каждое слово, каждый звук. Похоже, дрались. Сколько же их? Тяжело дышат. Опять тот же картавый голос, с мольбой и отчаянием:

— Ради бога, Наджаф, заклинаю тебя Меккой, не убивайте меня! Клянусь могилой отца, я сделал глупость! Я — глупец, дурак! Зачем я это сделал?! Ах, зачем я это сделал?!

Другой, тоже молодой голос, сказал:

— Сука! Акпер загремел из-за тебя! Думаешь, ему хорошо там сейчас?!

Наконец Фуад увидел их, вернее, их силуэты. Они находились за сквером, ближе к перекрестку. Деревья сквера, шпалера кустов мешали ему разглядеть их. Он сделал еще несколько осторожных шагов и увидел «Москвич», стоящий у тротуара. Задняя дверца была распахнута. Двое тащили к машине третьего, того самого, который умолял. Его волокли, схватив под руки, тело бедняги было полусогнуто. Он упирался изо всех сил, пытался вырваться, но его крепко держали. У раскрытой двери стоял четвертый. К нему-то и были обращены мольбы картавого.

Фуад разглядел: все четверо были молоды.

— Прошу тебя, Наджаф, пощади! — причитал картавый. — Клянусь богом, я не знал… Умоляю!

«Трус, — подумал Фуад. — Раз трус, значит, продажный. Видно, предал кого-то. Сейчас они с ним рассчитаются».

Картавого подтащили почти к самой машине.

— Умоляю тебя, Наджаф, умоляю! — просил он приглушенным голосом. Явно боялся поднимать шум. Да и кто бы пришел ему на помощь в этот час ночи? А если бы даже кто и попытался помочь, все равно ничего не вышло бы: они мгновенно прикончили бы его. Картавый понимал это и потому не кричал, не вопил, лишь взывал к милосердию человека по имени Наджаф, который стоял у распахнутой дверцы машины. Очевидно, этот Наджаф был здесь главный.

Наджаф сказал брезгливо:

— Ты, сука, гнида! Ты подохнешь… но хоть подохни как мужчина!

— Наджаф, пожалей мою мать!

— …я и мать твою, и сестру! — выругался Наджаф.

«Теперь смерть неизбежна, — подумал Фуад. — Или оскорбленный должен умереть, или оскорбитель. При свидетелях задета честь матери и сестры. Отныне этим двоим будет тесно на огромном земном шаре: один должен обязательно умереть, другой будет жить. Если оскорбленный останется в живых, он найдет случай и убьет оскорбителя. Непременно. Только вряд ли ему быть в живых: он у них в руках. Их трое, он один. Затолкают в машину, увезут куда-нибудь, прикончат, затем — камень на шею и в море со скал. Даже трупа никогда не обнаружат…»

Воображение мгновенно с безжалостной натуралистичностью выдало ему несколько сцен — «стоп-кадров» из финала трагедии, невольным свидетелем которой он стал. Кошмар! Фуад содрогнулся. Только сейчас до его сознания отчетливо дошло, что речь идет о живом существе. Пусть трус, продажный, без достоинства, но все-таки человек! Че-ло-век! Еще живущий, дышащий, умоляющий, вспоминающий мать! А через полчаса, час его не будет на свете! Не будет этого прерывистого дыхания, слов мольбы, упоминаний матери… Допустим даже, потом милиция нападет на след, допустим, убийц задержат и накажут, но покойнику будет уже все равно. Все решается сейчас, в эти вот секунды, пока человека еще не затолкали в машину! Если сейчас к нему не придут на помощь… Кто придет? Улица пустынна. Единственный свидетель происходящего — он, Фуад.

Как только он подумал об этом, новые сцены — «стоп-кадры» быстро-быстро замелькали в его воображении. Он должен вмешаться. Должен помочь. Пусть их трое, все равно! Он должен что-то сделать. Дол-жен! Дол-жен!! Надо закричать, поднять шум. Может, кто услышит? Очевидно, они вооружены. Ножи? Пистолеты? Возможно, и то и другое. Можно взять в руки камень.

«Подойду поближе, закричу диким голосом. Затем начну выкрикивать наобум имена, звать, будто рядом мои товарищи. Может, испугаются? А если нет? Тогда…»

Фуад неоднократно видел во сне свою смерть. Впрочем, не совсем так: не самою смерть. Последних, самых роковых секунд он не видел. За несколько мгновений до кончины просыпался. Но все, что происходило и говорилось до этого финального момента, он видел и слышал во сне не раз, со всеми деталями, во всех подробностях — четко, ясно, как наяву: место, лица, мотивы, угрозы и, наконец, орудие преступления. Во сне его почему-то всегда убивали ножом. Может, эти сны были своего рода предвестниками того, что должно было произойти впоследствии, а именно — этой ночью, являлись символами трагического события, таинственным образом предопределенного и спланированного где-то заранее? Вещие, пророческие сны? Сны-предчувствия?

Значит, все?! Его, Фуада, песенка спета? Конец? Катастрофа? Вот она — катастрофа! Что еще может помешать его завтрашней свадьбе? Вот она — катастрофа! Мелодрама. Но не после свадьбы, а до — накануне ночью. И не оба, только жених… Румийя становится вдовой: ведь официально она уже его жена; вот оно, свидетельство о браке, — в кармане его пиджака, и печать загса у каждого в паспорте. Немного поплачет Румийя. Потом утешится. Как в тот раз. Как в истории с Охотником. Охотника заменил он, Фуад. Теперь кто-нибудь заменит его. Найдется… Разумеется, родители не оставят Румийю в беде, позаботятся. Успокоят, утешат, развлекут, увезут куда-нибудь путешествовать. Затем выдадут замуж. Через три месяца, через шесть, через год. Интересно, в том ли ресторане будет свадьба? И в «России» три комнаты? И… «пусть музыканты не играют, как чушки»? А свадебное платье? Будет продано соседке (самой не пришлось надеть — не судьба!), или Румийя оставит платье себе — для будущей свадьбы?