Анар - Цейтнот

Художник В. В. КРАСНОВСКИЙ

Было уже поздно. За полночь. Шел второй час. А завтра им рано вставать. Столько дел! Не будет ни минуты, ни секунды свободной. Закрутятся, завертятся — столько всего на них навалится! Сплошной цейтнот. Вечером — свадьба. После свадьбы — сразу же в аэропорт. Ночным рейсом, в половине третьего по бакинскому времени, улетят. Утром, в шесть по московскому времени, будут в Москве. Значит, завтра ночью им спать не придется — их первой брачной ночью. Поэтому сегодня ночью, этой переходящей в «завтра» ночью, их последней «холостой» ночью, которую они проводят врозь, им надо хорошо выспаться. Отдохнуть хотя бы до семи-восьми утра.

Фуад встанет в семь. Румийя может поспать до восьми — половины девятого. Значит, если они сейчас расстанутся — пока Фуад доберется до дома, пока ляжет, заснет, будет уже два, — он поспит хотя бы пять часов. Румийя после его ухода быстренько ляжет и может спать как минимум семь часов. И тогда завтра на ее лице не будет ни тени усталости. Как говорится, невеста с лицом ясным — как молодая луна, чистым — как родниковая струя… яснее луны, чище струи…

Поэтому надо расставаться. Стрелки приближаются к половине второго. Надо, надо. Поздно уже.

Но они все никак не могут. Сейчас вот прощаются на лестничной площадке. Минут десять стоят здесь. Фуад курит, прислонясь спиной к перилам лестницы. Румийя почему-то держит в руках две чайные ложечки, ударяя их друг о друга. Плечом она прижалась к косяку полураскрытой двери.

Фуад пришел к ним ровно в девять. Уже более четырех часов они, по выражению Бильгейс-ханум, занимаются «трепологией». Но наговориться не могут.

Вначале Шовкю и Бильгейс-ханум были с ними. Когда Фуад пришел, они пили чай. На столе три сорта варенья, мелко наколотый сахар-рафинад, тонко-тонко нарезанный лимон и три стаканчика армуду. Рядом с Шовкю лежали сегодняшние газеты. Телевизор работал, но они не смотрели. Шла спортивная передача, а спортом в этом доме никто не интересовался. Кроме Фуада. Однако Фуад еще не был обитателем этого дома. Он сел спиной к телевизору. Изредка оборачивался, смотрел на экран. И всякий раз взгляд его невольно скользил по огромному ковру справа на стене. Фуад, как и сам Шовкю, относился к этому ковру немного иронически. Профессиональный вкус обоих не мог приемлить столь банальную вещь. В центре ковра был выткан большой портрет хозяина дома, под ним — золотистыми петельками цифра «50». Ковер подарили Шовкю пять лет назад в день его юбилея.

Когда Фуад поздоровался и сел, Бильгейс-ханум поднялась, прошла на кухню и вскоре вернулась, поставила на стол еще одну хрустальную вазочку — с кизиловым вареньем. Фуад больше всего любил кизиловое, Бильгейс-ханум знала это.

Говорили о том о сем, в том числе и о свадьбе.

Около одиннадцати Бильгейс-ханум, пожелав всем «спокойной ночи», удалилась в свою комнату. Шовкю остался.

В половике двенадцатого Фуад собрался уходить, но Румийя нарочно завела разговор на какую-то новую тему, и он снова опустился в мягкое кресло, достал сигареты, закурил, не предложив Шовкю. Его будущий тесть был некурящий. Разговор опять коснулся их сентябрьских планов. В сентябре Фуад должен перейти на новую работу — в систему Баксовета. Шовкю говорил о преимуществах, перспективах предстоящей работы. В сущности, это была его инициатива, его план, который и осуществлялся с его помощью.

В начале первого Шовкю тоже поднялся, ушел к себе. Не попрощался, но было ясно, что он идет спать. В том, что он не попрощался, не было «неучтивости», напротив — определенный такт: если бы он попрощался, Фуад мог бы понять это как намек: мол, поздний час, пора и тебе домой.

Их, его и Румийю, можно сказать, никогда не оставляли наедине. Если даже родители были где-нибудь на своей половине или в кухне, они время от времени заглядывали под тем или иным предлогом сюда, в комнату с телевизором, где проходили встречи Фуада и Румийи.

В половине первого Фуад встал:

— Поздно уже.

Румийя сказала вроде бы немного обиженно, мешая русские и азербайджанские слова:

— Ну, раз кечдир, кет. [1] Ну, раз поздно, иди. (Здесь и далее примечания переводчика.)

Он опять сел.

Когда в соседней комнате часы пробили час, снова поднялся — быстро и решительно. В дверях обернулся:

— Думаешь, я забыл? Ты не показала мне свадебное платье, Рима.

— Завтра увидишь.

— Завтра увидят все. Я хочу быть первым. Как-никак…

— Мое платье ты увидишь только завтра, — твердо повторила Румийя. — Только! В первый и последний раз.

— Почему же в последний?

— У наших соседей дочь — Лалэ. Через неделю у нее тоже свадьба. Я продам ей платье.

— Да ты что?! — Он изумился. — В чем дело? Почему продаешь? Деньги нужны?

Румийя презрительно фыркнула:

— На днях примеряла при ней, Лалэ очень понравилось. И я подумала: зачем оно мне после свадьбы? Длинное, белое, путается в ногах. Вот мы и договорились.

— Ого! Практичная девушка!

— А что? — Она улыбнулась, видя его удивление. — Или думаешь, это платье понадобится мне еще раз?

Долгое время Фуад не мог привыкнуть к шуткам Румийи. Точнее, не понимал, когда она говорит всерьез, а когда просто так — болтает. Даже когда она бессовестным образом хохмила, лицо ее оставалось совершенно серьезным. Лишь на дне зрачков мерцали бесовские искорки. Постепенно Фуад научился их видеть, понимать. Научился, увидел и полюбил. Они стали ему столь же дороги, как и глаза Румийи, ее взгляд, ее голос. Как она вся! Как все, что имело к ней отношение.

Вот и сейчас глаза Румийи горели по-шайтански. Фуад поцеловал ее. Поцеловал в глаза. Девушка отпрянула. В переводе на слова это означало: «Стыд какой! Неудобно перед папой и мамой! И соседи могут увидеть». Разумеется, это не было сказано.

Родители, как и соседи, давно спали. Фуад опять взял Румийю за плечи, привлек к себе, хотел поцеловать в губы. Она вырвалась, зашептала:

— Потерпи. — На миг ее взгляд словно отрешился. — Послезавтра мы в Москве. Даже завтра. Представляешь, Фуад? В «России» нас ждет номер — три комнаты. Сегодня туда специально звонили. Папа распорядился. Будем вдвоем. Только ты и я. Днем и ночью. Представляешь?

— Представляю. — Его руки опять потянулись к ней.

— Ладно, хватит, иди.

Фуад резко отшатнулся от Румийи, сделал несколько шагов вниз по лестнице — торопливых, нервных. Остановился.