Владимир Сапожников - Счастливчик Лазарев

Он открыл баул, кивнул, приглашая ребятишек. Дети потянулись за конфетами, грецкими орехами, петушками, яблоками. Девочки брали деликатно, робея, ребятишки — разбойничьи сверкнув глазенками. Малыш, соблазненный цветом, захватил большой апельсин, но, тотчас выронив его, заревел.

— Салам, Артем, здравствуй, — появляясь на пороге, не сказала, а пропела молодая, слишком для казашки белолицая женщина. Она была в шелковом, только что, видимо, вынутом из сундука платье, с заплетенными в несколько тонких косичек волосами.

Налила в пиалу что-то из высокой кринки, протянула Артему.

— Пей, большой будешь, — улыбнулась она. — Умный будешь.

— Спасибо, Аня. Угости кумысом товарища из города. Ее зовут Евгения, Женя.

Густая терпко-кислая жидкость прохладно шибала в нос.

Первый раз Женька пила настоящий кумыс.

В большой комнате, застланной кошмой, ели конское мясо, махан, пили чай. Артему и Женьке поставили по низенькой скамеечке, а хозяева — взрослые и дети — сидели прямо на полу за круглым столиком, который впору был лишь малышу, все еще сопевшему над апельсином.

Лиля, пятилетняя дочь Ани, помогала хозяйничать. Мать что-то по-казахски говорила ей, Лиля вскакивала и летела то на кухню, то в сени, дробно стуча босыми пятками. Вернувшись, снова замирала, уставившись жадными глазами на беседовавших мужчин: отца, Артема, деда Хасана, высоколобого старика с висячими усами и бородкой клинышком. Дед Хасан с мудрым лицом степного каменного бога сидел на почетном месте — спиной к печи, а по обе стороны его, как грибы возле пня, — внуки, Костины дети.

Дед Хасан, отхлебывая чай, расспрашивал Артема, какие народы живут на Сахалине, кочуют ли, правда ли, что на Сахалине есть дикие кони. Наверное, так же тысячу лет назад расспрашивали гостя в жилище кочевника-скифа, угощая его чаем и медом диких пчел. А наружи текло время.

С дедом Хасаном Артем говорил степенно, слушали тут каждого, не перебивая. Застольная беседа в доме Кости была, видимо, делом серьезным.

Говорили обо всем на свете: о сене, о скотине, о детях. Артем рассказал об одичавших сахалинских конях, о старике ненце, который до сих пор охотится с луком. Женьке совсем не скучно было слушать эту беседу. Нравился ей чай, забеленный молоком, и казахский деликатес — жареные внутренности жеребенка.

Когда Артем рассказал про авиационную катастрофу, случившуюся на Сахалине, в которой погибли все, кроме грудного ребенка, дед Хасан долго с огорчением тряс головой, потом сказал:

— Конь надо ехать. Верблюд. Зачем спеши? Один казах солнышко бежал догоняйть. Весь день бежи, сильно спеши. Упал, сердце лопнул, помер.

И верно, думала Женька. Очень мы спешим, устраиваем из жизни киношную погоню. Торопимся поскорее вкусить и запретного, и дозволенного, узнать все, все, все…

В доме было несколько комнат, каждая о двух-трех окнах, и все окна глядели в степь, освещенную низким вечерним солнцем. Степь нежилась, залитая розовым светом, сверкала по низинам изобильной водой.

— Ты письмо писал, — спросил Костя, — хотели тебя командир ставить?

— Хотели, — ответил Артем. — Пастухом, вроде тебя. Табун вертолетов давали. Я побоялся — разбегутся, отказался.

Аня, постелив Женьке на кровати, присела рядом пошептаться по-бабьи. Она успела подоить корову и кобылу, от нее пахло парным молоком. Должно быть, Аня думала, что Женька — невеста Артема, и стала говорить о том, какой Артем хороший человек и, наверное, будет большой начальник, а все не женат. Жалко: без семьи «хоть баба, хоть мужик, совсем яман, плохо».

— Тебе тут, Аня, не скучно жить… всегда? — чтобы переменить разговор, спросила Женька.

— Девушка скучно — клуб бежит, а баба когда скучно? Родишь три-четыре бала — все время весело.

Теоретически Женька допускала, что и она будет замужем, но хозяйкой дома, царицей кухни представить себя не могла. Замужние однокурсницы, случалось, давали ей подержать упакованных в ватные конвертики своих чад, но Женька, кроме брезгливого недоумения, ничего не испытывала при этом, считая себя выродком в женском племени.

Родив, бывшие подружки сразу дурнели, тускнели, лица их уже ничего не выражали, кроме страха за своего Гогочку или собачьего умиления перед его совершенствами. Весь мир божий уходил на второй план, только Гогочка, Танечка и ошалелый бег с авоськами, заботы о кашках, витаминах, бессменная вахта возле колясочки. Дивилась Женька, что за чудовищная плата за жалкий грамм всем доступных радостей? Нет, нет, в молодости должно быть что-то другое, ведь лишь молодость зажигается безумным желанием догнать солнце, не пугаясь бездны…

В прихожей загакали гусыни, Аня вскочила, прервав себя на полуслове. Женька слышала, как гусыни редко и тяжело прошлепали в сенцы, закричали на дворе беспокойно и громко.

— Тега, тега, тега! — нежным голоском позвала Лиля.

Кто-то почесался об угол избы — Чингиз или теленок, басом проблеяла овца, дробно застучали о таз гуси… Удивительно прозрачны, чисты степные звуки.

Нет, ничего тут не понимала Женька, все было для нее в Анином доме загадкой. Никаких удобств, ни электричества, ни телевизора; под одной кровлей люди и животные — каменный век, но сколько тепла, света в Аниной семье! Женьку поразила странная мысль: у Ани пятеро детей, дом, хозяйство, а у нее лишь кукла Чио. А ведь они почти ровесницы…

Чего, в конце концов, хотела Женька? Наверное, тоже счастья. Но какого? И что такое счастье?

В окнах тлел сиреневый закат, степь загадочно мерцала глазами-озерами. Всю округу заполнила тишина, и возникали из этой тишины Женькины вопросы без ответов.

Есть целлофановое счастье ее матери, есть первобытное счастье Ани. Но ведь и то, и другое — золоченое счастье полурабыни. Неужели и ее, Женьки, удел все тот же — служить? А во имя чего?

За домом разговаривали мужчины, а Женька, сама не зная почему, ждала, когда войдет Артем. Как только они пришли на заимку, Артем забыл про нее, предоставив заботам Ани. Спросил только, будить ли ее на охоту, что означало: ему все равно, пойдет она или нет. Женьку это обидело, но она сердилась только на себя, виновата во всем ее глупая, разнузданная откровенность. И от сознания своей вины, от обиды на Артема хотелось плакать. Женька закрылась с головой тулупом, затихла. Большая коричневая птица, не махая крыльями, плыла под облаками, и было непонятно, зачем она залетела так высоко в пустое, холодное небо.

Генерал Гоцуляк сам выбрал пластинку с вальсом, приглашая, встал на одно колено перед Варварой Анатольевной. Она взяла пальчиками край тяжелого, из черного панбархата платья, грациозно, как учили на курсах, присела. Гоцуляк танцевал в старинном стиле, вел так, как будто Варвара Анатольевна была не человек, а хрустальная ваза. В конце танца взял за руку и заставил покружиться, как в польке. Хотя в классическом вальсе этого не полагалось, Варвара Анатольевна со звонким притопом покружилась, задев раздувшимся платьем партнера. Пригодился опыт деревенских танцулек, когда была она первой в Коряковке певуньей и плясуньей. Закончился танец под аплодисменты зрителей: мужа, Руммера, Снегирева. Гоцуляк отодвинул стул, церемонно усадил Варвару Анатольевну на место.