Владимир Сапожников - Счастливчик Лазарев

Погубит тебя твой Аночин, подумал Никитин. А может, и нет. Может, вытащишь, вынесешь на своих худеньких плечах изо всех его противоречий. В таких верующих девчонках чаще всего и встречается самая несокрушимая сила — сила добра.

— Вот и все, Ратмира Кондратьевна. Во все «тайны» своего фарфоро-унитазного царства я вас посвятил. Там цех упаковки, там склады, осталось зайти в цех художественных изделий.

Это лишь сам Никитин его так называл. В титуле же он числился как цех ширпотреба с заданием выпускать продукцию для продажи населению. Прислали из Москвы образцы цветочных горшков, предписывалось сделать по ним формы и шлепать эти получившие высокое благословение горшки, не мудрствуя лукаво. Горшки с цветочками и без пошли очень ходко, в магазинах устраивались за ними очереди, и сейчас цветочные горшки давали прибавку к валу, но червячок сомнения глодал и глодал директора. В руках ведь не что-нибудь, а божественный фарфор! Китайские вазы, драгоценные из города Севра сервизы… Двадцать лет в одной деревне не родился мак, и никто не помер с голоду. Без красивых сервизов люди доживают до ста лет, но как-то совестно было Никитину, что работают шестьсот человек в три смены и тупо гонят унитазы из фарфора. А что-нибудь еще? Ну, хотя бы кружку для пива? Стоят на улице, окружив бочку, рабочие люди и сосут пиво из консервных банок. А ведь из красивой кружки, сидя в уютном, помещении, обслуживаемый по-человечески, тот же «горшечник» не так бы, наверное, напивался.

Нет, Никитин не собирался бросать вызов французским мастерам фарфора. Человек привыкает, как к хлебу насущному, ко всяким удобствам, а к красоте привыкнуть нельзя. Красота не старится, она работает вечно, она должна быть всюду. Могут, конечно же, могут и его люди делать красоту, только надо заронить идею, дать делу толчок.

И снова надел он однажды китель с тяжелой ношей орденов, но не с начальства начал хождение, а с творцов красоты. Не без робости переступал Иван Тимофеевич порог союза художников. Его выслушали внимательно, водили по мастерским, угощали пивом, называли коллегой, но делать «посуду» никто не взялся. Дело старушечье… Между прочим, Никитин заметил, художники пиво пили тоже из стеклянных банок.

Не услышали его художники. Портрет написать брались, — отличная, сказали, фактура, а помочь — нет. Так и гнал бы Никитин свой сытный кормилец-вал, не пошли ему случай встретить Устина Зарецкого.

Рано утром Иван Тимофеевич шел через городской парк. Вдруг навстречу поднялся со скамьи очень волосатый человек, в шляпе, в сером макинтоше, в сапогах-бутылках. Все в незнакомце было несвежее, мятое: грива по плечи, длинная, песочного цвета борода, худое, остроносое лицо. Он поклонился Никитину и завел заезженную пластинку:

— Не отвратите взора от ближнего своего, ибо в юдоли горестной обретаюсь. Помогите, и господь воздаст вам…

Судя по всему, бородатый ближний принадлежал к духовной братии и обретался в самой жуткой стадии запоя. Совсем уже собрался Никитин сунуть бедняге рублишко, но что-то не легла рука обидеть подаянием брата по крови. Достал блокнот с фирменным бланком, написал свое имя, пригласил заходить в любое время, обещая помочь.

Незнакомец пришел через месяц, без макинтоша и сапог, одетый во что-то длинное, черное, похожее на больничный халат. И только по замызганной бумажке с заводским визитным бланком он узнал алкоголика-побирушку из парка. Одежда его оказалась подрясником, а сам он — псаломщиком единственного в городе храма. Со службы его прогнали, из общежития (есть, оказывается, и у духовников общежития) выселили, и теперь, пропившись до нитки, бывший слуга господен собирал на водку у ворот храма именем Христовым.

— Что умеете делать? — спросил Никитин.

— Псалмы читать по усопшим, — невидимо шевеля утонувшими в бороде губами, ответил гость. — В причете помогать.

На лбу овальная ссадина, похожая на подкову, русая грива сбилась как войлок, в глазах похмельная тоска, тупое смирение. В паспорте значилось, что гостю Никитина двадцать восемь лет, а он принял его чуть не за ровесника. «Куда же его пристроить? — размышлял Никитин. — Упаковщиком? Грузчиком?» Можно бы упаковщиком, будь у него хоть немного силы, а тут хилые, узкие плечи, тощие руки и пустые глаза, лишенные жизни, будто всевышний вынул из бренного тела душу, дабы хозяин больше не осквернял ее.

— Лозунги писать умею, — вдруг вспомнил псаломщик, заметив растерянность Никитина. — В семинарии живописи учился. На дереве лик Спаса по второму уставу писал…

Дрожащими грязными руками он взял карандаш и с необыкновенной живостью набросал на листке сурового человека с висячими усами, укоризненно взирающего на своего создателя.

— А лепить вам не приходилось? — спросил Никитин.

— Учили. В глине и гипсе. Нагих богинь греческих тайно лепил, за что наложена эпитимия.

— Пивную кружку вылепить сумеете?

— Хоть сатану, ибо к людям, к делу пристать надо. А то сгину.

На самом краешке пропасти застал Никитин этого способного человека. Устин поставил себе раскладушку в мастерской-модельной и, смущая работниц пением заупокойных псалмов, сутками копошился над своими гипсовыми поделками. И вот идут уже на конвейере и пивная кружка, и сувенирный бочонок-графин, и амфора, и ваза в три цвета. Не китайская, не Севр, конечно, но есть начало, а красоте, как огню, только затлеться, заняться…

Дверь модельной была закрыта: Устин вместе с приезжим художником, автором стелы, работали. Рассказывая все это, Никитин водил Ратмиру Кондратьевну по длинному под стеклянным куполом цеху. Девушки с кисточками, каждая за отдельным вращающимся столиком, разрисовывали подцветочницу-вазу кобальтом, киноварью, золотом. Очень хорошо шла ваза: продавалась она в магазинах для молодоженов.

Не стал отрывать Никитин от дел Устина, не любил художник, когда кто-то мешал ему, будь это хоть сам господь бог…

— Знаете что, — прощаясь, сказала Ратмира Кондратьевна, — можно, я приду к вам еще раз? Поговорить. Не по заданию газеты.

Настала очередь смутиться Никитину. О чем хотел поговорить с ним «кузнечик» «не по заданию»? Об Анохине? О смысле жизни?

В своем кабинете Никитин сделал несколько записей в «бортовом журнале», не зная, как квалифицировать два часа, проведенные в обществе Ратмиры Кондратьевны. Написал: «Пресса», а подумал: «Встреча с юностью». Он до сих пор ощущал на себе бесхитростный, восхищенный взгляд «кузнечика» и улыбался сам себе. Не праздник сегодня, а на душе Никитина светло, чисто, беспричинно радостно.

Ну что ж, великих дел не довелось Никитину свершить, но малые свои дела он делал неплохо.

В заводоуправлении было тихо, одна Маргарита Назаровна копошилась в приемной: преданный боцман редко покидал вахту раньше капитана. Никитин поднял трубку, набрал номер лаборатории Сурена.