Владимир Сапожников - Счастливчик Лазарев

Она сказала матери, что на три дня уходит в турпоход, и, вернувшись из больницы, проплакала ночь напролет. Но никто, кроме японочки с грустными глазами, не узнал про эти слезы. Стало чуть пасмурнее на душе, меньше осталось тайн в мире божьем, и Женька поняла, что далеко не все Золушки делаются принцессами. В конце концов она обвинила во всем себя и чуточку гордилась даже, что не унизилась до жалоб, телефонных звонков, попрошайничества. Однако, встречаясь глазами с безмолвной, но беззаветно преданной Чио, она спрашивала: «А может быть, нас не забыли? Может быть, он уехал и скоро вернется?».

Кукла загадочно молчала. Она-то знала, не все Золушки делаются принцессами, но все надеются…

Нет, никуда он не уезжал, и позавчера Женька прочла в афише, что Саша будет петь на капустнике историков и филологов. Два дня прожила как в бреду, на что-то надеясь, и все-таки опоздала на концерт. С галерки увидела в первом ряду Ольгин шиньон, и когда вышла в холл, увидела их вместе. Саша оглянулся на Женьку и кивнул, как кивают человеку, которого едва узнают. Хотелось провалиться сквозь землю, убежать, но Женька решительно подошла к Аркадию Львовичу, знакомому аспиранту с филологического, и пригласила его танцевать. Напропалую кокетничая с умным до зеленой тоски филологом, Женька потребовала вина и действительно выпила чего-то. А когда филолог, изображавший из себя Пьера Безухова, отвозил ее домой, позволила гораздо больше, чем заслуживал этот набитый цитатами пентюх. Ей было все равно…

«А может, на самом деле умереть? — спросила себя Женька. — Отравиться. Или под поезд. Как Анна Каренина».

Она увидела себя лежащей в гробу, увидела венки из бумажных цветов, скорбную процессию. Даже медный грохот нанятого оркестра услышала и… содрогнулась. Женька не могла выносить эти ужасные оркестры с полупьяными трубачами-лабухами, и когда на их улице кого-нибудь хоронили, запиралась в ванной. Кстати, и себя Женька увидела идущей за гробом — черная тальма, черное макси… Ей, блондинке, черное шло. По контрасту…

Женька уткнулась в подушку. У нее защипало глаза: очень грустно видеть себя в похоронной процессии, грустно в первый майский день быть несчастной. Вдруг вспомнила: экзамены на носу. Одно к одному на бедную головушку! Накатывает: зубрежка с утра до вечера, с вечера до утра, гляди на мир божий через оконные переплеты, как через тюремную решетку. Первый экзамен — западная история: три высокоученых булыжника с разливанным морем дат. Когда какой королишко родился, когда его помазал на престол папа Римский, в каком году от рождества Христова пырнул его ножиком родной братец.

Ах, уснуть бы снова! И пусть вместо жалкой действительности опять увидится чудная фантазия с полетом над цветущей лужайкой. Как все явственно! Даже запах цветов Женька слышала во сне: горьковато-пряный — ромашек, прохладно-сладкий — незабудок. Мать утверждает, если во сне летаешь, значит еще молодая, растешь. Глупости! После трех лет университетской зубрежки Женька чувствовала себя старухой. В глазах еще рябит от крученой готической вязи: только что по немецкому «тыщи» сдавала, и вот уже экзамены… Она совсем собралась поплакать — что за судьба у нее такая! И это называется счастливая юность?! — но в коридоре громко забили часы. Били долго, десять или одиннадцать раз. Женька начала было считать, но бросила: надоело. А пока считала, желание плакать перемоглось. Плакать надо ночью, когда никого нет, когда тебя никто не слышит, кроме бога. И мешала мать, которая гремела на кухне посудой, мешала доносившаяся с улицы возня: что-то кто-то делал под окнами, слышались разговоры, смех.

Ах да! Праздник, весна. Все счастливы, все торжествуют. Олечка торжествует, ну и пусть. Она-то уж не ошибется, счастливая победительница.

Ладно, всхлипнем еще разок — и хватит. Впереди — целая жизнь, хватит времени поплакать.

Женька отдернула портьеру и зажмурилась: в глаза ударило солнце, будто швырнуло горячим песком.

Противное солнце! Хоть бы еще полсеместра не выходило, отлежаться бы, отоспаться и начать новую жизнь. Хоть какую, лишь бы новую. Начнем ее сегодня же, сейчас же, и покрепче закроем дверь прошлого. Там для нас все умерло. Сказано: самая нищая свобода лучше сытого рабства. Эс лебе фрайхайт!

Она поймала на себе грустный взгляд с подоконника. Чио-Чио-Сан огорчили Женькины слезы, которые все еще текли, но они текли просто так. Как аккомпанемент к ее свободолюбивым речам.

— Не надо меня жалеть, — сказала Женька. — Ну, плачу, потому что плачется. Я же баба. Но Женька Димова не унизилась, не потеряла гордости. Согласна, неудачница, дура и неумеха, но презирать Женьку Димову никто не посмеет. Ты смотришь на цветы? Бедные фиалки! Забыла поставить в воду, была пьяна. Нет, цветы подарил не он, а другой. Умный, скучный и толстый. Мешок кишок. Что делать: все мужчины — мокрые курицы по сравнению с твоим хозяином…

На улице кто-то громко и хорошо заиграл на аккордеоне. Музыка — великая Женькина страсть, но сегодня она пугала, раздражала, отдавалась болью в сердце.

В дверь заглянула мать и, думая, что Женька спит, тихонько начала убирать. Подняла брошенный Женькин пояс, шляпу. Вчера Женька хотела повесить шляпу, но не хватило сил…

— Что за шум на улице, мам? Какой болван играет на аккордеоне?

— Деревья сажают на поляне. Два самосвала привезли. Оба дома вышли.

— Какие деревья? И при чем тут аккордеон?

— Саженцы от домоуправления, кажется, привезли, а на аккордеоне играет студент. Он там главный. Поиграет, берет лопату и работает. Оделась бы, пошла, а то совестно от соседей. У нас под окнами сосенки посадили, а мы палец о палец не ударим.

Лишний раз ударять палец о палец Женька не любила. Бедолага-студент ради хлеба насущного подрабатывает в праздник, а у нее, слава богу, он есть. И лучшее положение в таком случае — лежачее.

Но аккордеон!.. Студент-садовод играл искренне, чуточку наивно, но свежо, весело, отваживаясь даже импровизировать. Женьку опять укололо в сердце: в ушах зазвучали сладостные переборы Сашиной гитары. Ах, эта волшебница-гитара, вся исписанная автографами знаменитых людей! Была на ее деке подпись поэта, стихи которого Женька заучивала еще в школе. Может быть, Ольга бренькает сейчас на Сашиной гитаре, кокетничая и ломаясь… Той ночью Саша попросил ехать шофера на самой тихой скорости и всю длинную дорогу пел Женьке то, что никогда не исполнял для публики. Когда Саша спел недавно сочиненный им романс «Смейтесь, любимые тени» — светлый плач о мечте, которой не суждено сбыться, у Женьки заблестели слезы на глазах. Саша стер их расплющенным от струн пальцем и поцеловал ей руку. Настоящая музыка пьянила ее, Женька делалась шальной, почти невменяемой и, наверное, в это время походила на одну из крыс, которые бежали за флейтой андерсеновского музыканта.