Энтони Бурден - О еде: cтрого конфиденциально. Записки из кулинарного подполья

Заказ поступал за заказом, без передышки, официанты стонали — столик на десять, на шесть углов, на четыре угла, — они поступали и поступали, это был нескончаемый поток, настоящая бесконечная, изматывающая гонка заказов. И все — по-итальянски! Я даже не понимал этих слов, не понимал, что кричат мне официанты. Все усложнялось тем, что у бывалых поваров Марио свои конспиративные названия для всех блюд. То и дело слышались крики: «Заказ!» и «Готово!» или «Поднимай!», и квакал селектор: бармен с верхнего этажа требовал еще и еще еды. Из кастрюль вырывались языки пламени длиной не меньше трех футов, около печи стояла целая очередь из бифштексов, телячьих отбивных, рыбных филе, омаров. Варили макароны, откидывали их на огромные дуршлаги, все это дымилось, разлеталось по кухне, ты вдруг обнаруживал, что стоишь по щиколотку в спагетти алла китарра, лингуине, фузилли, гарганелли, тальерини. Жара была жуткая. Пот заливал мне глаза.

Я изо всех сил старался не отстать от них. Тайрон задвигал в шкаф для жарки металлические листы, а я помогал ему их выдвигать: сначала — не упуская случая покрасоваться, а потом — только успевая дух переводить. Иногда мне все же удавалось бросить взгляд на доску с заказами. Записи напоминали клинопись или иврит — совершенно не поддавались расшифровке.

Я не справлялся. Тайрон в конце концов вынужден был помогать своему помощнику.

Потом, схватив сковородку, я обжегся, взвыл от боли, вывалил на пол заказ — оссо букко по-милански, а когда у меня на ладони начал вздуваться волдырь, я — о боже, какой идиотизм! — спросил у Тайрона, который был в совершенной запарке, не найдется ли у него крема от ожогов или бинта.

И Тайрон не выдержал. На кухне у Марио вдруг стало очень тихо, все взгляды устремились на гиганта у печи и на его нерадивого ассистента. По какому-то ужасному, или наоборот, прекрасному, волшебству, на мгновение перестали поступать заказы. Тайрон медленно повернулся ко мне, посмотрел на меня налитыми кровью глазами. С его носа упала крупная капля пота.

— Чего, говоришь, тебе надо, мальчик? Крем от ожогов? Бинт?

И тут он показал мне свои огромные ладони. Он поднес их к моему лицу так близко, что я смог разглядеть целые созвездия наполненных жидкостью волдырей, ужасающие рубцы от гриля, старые шрамы. Кое-где кожа просто сошла — до мяса. Его руки напоминали бугристые клешни каких-то чудовищных фантастических ракообразных. Не спуская с меня пронзительного взгляда, Тайрон медленно протянул руку, без всякой прихватки взял раскаленный металлический лист и положил его передо мной.

При этом он даже не поморщился.

Другие повара зааплодировали. Я был унижен и осмеян. Заказы снова начали поступать, все вернулись к делу, разве что, вспомнив о моем ляпе, кто-нибудь изредка хихикал. И я понял, что не работать мне у большой печи в «Дредноуте» в этом сезоне, — это точно. (В конце концов меня перевели обратно в ученики — в кухонной иерархии это на одну ступень выше посудомойки.) Все теперь держали меня за болтливого никчемного дурака, каковым я и являлся на самом деле. Как я узнал позже, по-итальянски таких называют «mal carne», то есть «тухлое мясо». Через несколько недель прозвище сократилось до трех букв — Мэл. Меня считали противным притворщиком и симулянтом.

Когда в тот вечер я притащился домой в своем синем костюме от Кардена, он выглядел так, будто был сшит из мешковины. Ночевал я в задней комнате одной пиццерии, потому что еще не успел снять жилье на лето. Я был совершенно уничтожен.

Несколько дней я дулся и жалел себя, а потом неторопливо, но решительно начал составлять план — как отомстить моим обидчикам. Я отправлюсь в Кулинарный институт Америки — он лучший в стране, и, разумеется, никто из этой провинстаунской шантрапы там не учился. Я буду стажироваться во Франции. Я выдержу все: злобных пьяниц-шефов, сумасшедших хозяев, низкую оплату, ужасные условия работы. Я буду терпеть, когда тупоголовые французы будут обращаться со мной как с шерпом… Но я вернусь! Я сделаю все, чтобы стать таким же или даже лучше, чем эти, из команды Марио. У меня будут руки, как у Тайрона, и когда-нибудь я тоже как следует приложу какого-нибудь выскочку, как Тайрон приложил меня.

Я им покажу!

Охваченный жаждой мщения, я приложил все усилия, чтобы поступить в Кулинарный институт Америки в Гайд-парке, Нью-Йорк. Мои друзья из колледжа Вассара — те из них, которые еще продолжали разговаривать со мной после того, как я два года вел себя совершенно отвратительно, — решили, что я тронулся умом. Но, в конце концов, они и до этого так думали. Я уверен, что над зелеными лужайками кампуса в Вассаре раздался вздох облегчения — больше я не буду цыганить выпивку, воровать наркотики, отпускать злобные замечания, понижая тем самым интеллектуальный уровень беседы. Моими идолами в то время были Хантер Томпсон, Уильям Берроуз, Игги Поп и Брюс Ли — все вполне предсказуемо. Восприятие самого себя было весьма размытым и романтическим — как некого Байрона, отчаянного и страстного. В последний свой семестр в Вассаре я стал носить нунчаки в специальном чехле на поясе и самурайский меч, — полагаю, комментарии излишни. Самый романтический поступок, который я совершил за два года пребывания в университете, — ободрал однажды ночью примерно акр сирени, чтобы забросать цветами комнату своей девушки.

Кулинарный институт Америки — это был своего рода уход от мира. Хотел бы я сказать вам, что поступить было трудно. Нет, очередь действительно выстроилась длинная. Но я действовал через приятеля моего приятеля, который когда-то отстегнул институту кругленькую сумму баксов и вообще был владельцем известного ресторана в Нью-Йорк Сити, так что через две недели после подачи заявления меня приняли. Теперь я числился студентом учебного заведения, где все носили одинаковую белую униформу, смешные колпаки и где было принято посещать занятия. Да, я уже сказал, что в каком-то смысле это означало уход от мира. Я был к этому готов.

Кулинарный институт Америки находится на месте бывшего монастыря иезуитов, в его стенах, на берегу реки Гудзон, неподалеку от Пукипси. Я приходил на занятия в своей поварской куртке, застегнутой на все пуговицы, клетчатых брюках, шейном платке и с ножом в футляре из искусственной кожи, — полный решимости учиться, но не уронить своего достоинства.

Благодаря ножам я стал сразу выделяться из общей массы. У меня был хорошо всем известный теперь «сабатье», завернутый в какое-то старое, со школьных времен сохранившееся тряпье; «форшнер» из нержавеющей стали — его очень трудно наточить; желобковый нож для очистки овощей; кривой окорочный нож и нож для сыра. Я был старше большинства соучеников. Многие из них только-только вырвались из дома, из-под крылышка родителей. В отличие от них, я жил не в кампусе, а в Пукипси, со своими приятелями по Вассару. Я уже успел поработать, и у меня бывал секс с женщинами. Мои однокашники вовсе не принадлежали к сливкам общества. Шел 1975 год, и в кулинарный институт стекались ребята с ферм, троечники, деревенщины, отчисленные из ближайших колледжей, а еще те, кто предпочел кулинарный институт тюрьме или колонии. Совершенно безнадежные в профессиональном смысле, счастливые, что в свободное время имеют возможность делать еще что-то, кроме постройки пирамид из пивных банок, — для такого прожженного негодяя, как я, они были легкой добычей. Два года в Гайд-парке я практически жил на то, что обыгрывал их в семикарточный стад, техасский холдем, ноу-пик, эйси-дьюси. Я брал у них выигрыш и не чувствовал за собой никакой вины. Я мухлевал в карты, сбывал просроченные наркотики. Этим дурачкам вот-вот предстояло влиться в ресторанный бизнес, и я успокаивал себя тем, что рано или поздно они поумнеют. Вообще-то, если бы один из этих придурков попал, например, к Марио, у его команды не хватило бы матерных слов.