Марк Каганцов - Байки о «Скорой»

Брату, когда он сильно провинился, отец сказал, что он не родной, а приемный сын, что его мать Красноглазочка, и в доказательство показал свидетельство о рождении, где по-коми было написано: «Чужом ылысь свидетельство», объяснив, что «чужом» значит «чужой».

Отец был великолепным рассказчиком, и мы с братом очень любили его рассказы и сказки, которые он рассказывал нам перед сном или во время еды, чтоб мы съели побольше. Если мы прекращали есть, он моментально прекращал рассказывать, и нам приходилось до рвоты набивать себе животы, чтоб дослушать окончание.

В то время религия была под запретом, и Ветхий Завет я прочел уже взрослым, когда отца уже не было в живых. Каково же было мое удивление, когда, достав вожделенную книгу и начав ее читать, я обнаружил, что все, что в ней написано, я давно и хорошо знаю — это и были папины рассказы и сказки. Его рассказ о нашей родословной, связанной с Ветхим Заветом, тоже воспринимался в детстве как сказка.

Папе очень хотелось, чтоб я был вундеркиндом. Он разучивал со мной невероятное количество стихов и оперных арий. Когда приходили гости, я забирался на табурет и с чувством исполнял арию Канио из оперы Леонковало «Паяцы»: «Смейся паяц над разбитой любовью!» На вопрос: «Как дела?» я отвечал придуманной отцом фразой: «Я еще не совсем хороший, но у меня есть тенденция к улучшению».

Часто я папины надежды не оправдывал. Когда мне было 5 лет, он пригласил приятеля — первую скрипку оркестра нашего музыкального театра. Тот меня прослушал, сказал, что у меня абсолютный музыкальный слух, и согласился обучать меня игре на скрипке. Начались мои мучения. Дальше «Во поле березка стояла» у меня дело не пошло. Я устроил истерику, сломал скрипку и смычок, специально для меня привезенные из Москвы, катался по полу, стуча ногами, и от меня отстали.

В 6 лет меня отдали в школу «по блату». Мне там не понравилось, и через 3 месяца меня вернули в детсад, а в 7 лет я пошел в школу, уже имея за плечами кое-какой опыт.

Не оправдались папины надежды привить мне любовь к математике. Математические способности у меня были, а любви не было. Когда я просил отца помочь решить трудную задачу или пример, он непременно делал это, но с условием, чтобы я потом за это решил 10 аналогичных. Понятно, что с такими просьбами я обращался к отцу нечасто.

Отец был отличным шахматистом и обучил меня этой игре. И тут я не оправдал его надежд — мне эта игра не понравилась. Зато нам с братом очень понравилась игра в математическое домино «Телефон». Однажды мы играли с отцом в «Телефон» и он сидел как-то так, что его камни отражались в его очках и были мне хорошо видны. Он никак не мог понять, почему в этот раз он все время проигрывает, а, когда понял, огорчился. «Смысл игры, — сказал он, — не в победе любой ценой, а в удовольствии от честной игры».

Однажды я задал отцу детскую загадку: «Какой рукой ты вытираешь попу?» Он неожиданно задумался и ответил: «Поскольку я — левша, то, конечно, левой». «А я — бумажкой!» — выпалил я, радуясь, что отец «купился» на подвох. Почему-то это его обидело.

Отца часто вызывали в школу из-за моего поведения. Моя неуемная детская фантазия требовала выхода. Натертая свечкой классная доска, испачканные чем-нибудь липким учительские стол и стул, пистоны и капсюли патронов, подложенные под ножки учительского стула, кнопки на его сидении, кусочки карбида, брошенные в чернильницы-непроливайки, от чего происходила химическая реакция и грязная пена, выползая из них, пачкала парты и лежащие на партах учебники и тетради, выпущенные на уроке мыши и тараканы, заставлявшие визжать девчонок, — вот неполный перечень наших мальчишеских шалостей. Причем, я был не столько членом команды, организовывавшей эти безобразия, сколько ее мозгом — генератором идей. Мы очень любили «дымучки». Кусочек фотопленки скручивался в тугую трубочку, обертывался бумагой, поджигался и тут же тушился. При этом получалось много едкого дыма. При разбирательстве по этому поводу, я напирал на то, что я не зажигал, а лишь тушил «дымучки», то есть предотвращал пожар, хотя едкий дым получался как раз в результате тушения.

В 4-ом классе я организовал «декабрьское восстание» под лозунгом «Долой дополнительные занятия!» Живущие на севере знают, что такое актированные дни. При сильном морозе или пурге занятия в школах отменяются. Это неожиданный детский праздник — подарок заполярной природы. Один из своих коллективных сборников воркутинские поэты так и назвали «Актированный день». В ту зиму таких дней накопилось больше месяца, мы сильно отставали от программы, поэтому и были организованы дополнительные занятия, что мы считали верхом несправедливости. Мы нарисовали плакат, изготовили листовки. Администрация школы усмотрела в этом политические мотивы, указала родителям на неправильное воспитание в семье, а ведь наши отцы были бывшими политзаключенными, чего мы еще не понимали.

В том же учебном году меня исключили из пионеров за неявку на первомайскую демонстрацию. Когда меня спросили, почему я не пришел, я ответил, что стоял в очереди за индейкой. Тогда на праздники «выбрасывали» дефициты.

Отправившись на демонстрацию, я увидел, что из магазина несут индеек, вернулся домой за деньгами, и, выстояв сравнительно небольшую очередь, купил индейку. Меня спросили, а что нельзя было купить после демонстрации, на что я ответил, что после демонстрации очереди намного больше. Незадолго перед этим троих моих приятелей- одноклассников исключили из пионеров, застав их в подъезде за распиванием бутылки дешевого вина.

В 5-ом классе, получив на уроке английского двойку, я, вернувшись за парту, тут же сделал из почему-то оказавшейся под рукой веревки петлю, накинул ее себе на шею и начал затягивать, лицо у меня при этом, естественно, покраснело.

— Каганцов, прекратите баловаться! — сказала учительница.

— Я не балуюсь, а пытаюсь удавиться, — ответил я, — если б Вы знали, что ждет меня дома за Вашу двойку! Уж лучше сразу покончить со всем этим.

Милейшая интеллигентная Раиса Ильинична Курзон смертельно напугалась, принялась меня уговаривать, позвонила отцу на работу, умоляя его не обращаться со мной жестоко, чему отец был несказанно удивлен.

Каждый раз, когда я огорчал отца, он, со свойственным ему юмором, говорил: «Два человека сгубили мне жизнь: ты и Сталин», именно в таком порядке. К сожалению, меня тогда не очень интересовало, что ему пришлось пережить в лагерях, и я его об этом не расспрашивал.

Особенно часто я огорчал отца в подростковом возрасте. Курение, дерзость, юношеский максимализм ему во мне не нравились. Когда мне исполнилось 13 лет, отец сказал мне: «Помни, что теперь ты сам отвечаешь за свои поступки перед Богом и перед людьми».