Марк Каганцов - Байки о «Скорой»

Одной учительнице, поступившей, по нашему мнению, несправедливо, мы отомстили следующим образом: во-первых — облили входные двери ее квартиры и коврик у дверей валерьянкой — там собрались и орали все окрестные кошки и коты, во-вторых — расклеили по всему городу объявление: «Срочно недорого продается пианино. Обращаться в любое время. (Далее — ее адрес и телефон)». Пианино в ту пору — страшный дефицит, так что у нее была веселая неделя.

Однажды мой одноклассник Юра Петров притащил в школу порнографические любительские фотографии, грязные и плохого качества. Секс в стране был в то время под запретом, а интерес к нему в юности извечен и запретный плод сладок. Юрка отдал мне эти фотки в обмен уж не помню на что. Тайком налюбовавшись, я задумался, а куда же я их спрячу? Ничего лучше не придумав, я спрятал фотографии за титан в ванной. Однажды они оттуда вывалились, и мама их нашла.

— Это твое? — спросила она у меня.

Я — дурак в ответ категорически отрицательно замотал головой. Тогда она пошла к отцу.

— Яша, — сказала она громко, так, чтобы я слышал, — Марик говорит, что это не его, значит, это твое?

В такой ярости я не видел отца никогда, ни до, ни после.

Когда в 8-ом классе встал вопрос о комсомоле, школа боролась за 100 % охват, да и мы уже знали, что без членства в ВЛКСМ поступать в институт бесполезно пытаться, требовалась обязательная рекомендация пионерской организации, то есть нужно было в ней восстановиться. Приятели, исключенные из пионеров за пьянку, предпочитали сделать это по-тихому. Я же потребовал и добился публичного повторного приема, то есть, по сути, устроил «комедию».

Собираясь поступать в мединститут, я, единственный из всех мальчиков в классе, проходил производственное обучение вместе с девочками на «медика-лаборанта» и занимался на медицинском факультете «Малой школьной академии наук».

С первого раза я в институт не поступил. Тому было несколько причин. В тот год был огромный конкурс — отрыжка школьной реформы: одновременно окончили школу одиннадцатые и десятые классы. Поступать я поехал с мамой в Симферополь. (Мои родители родом из Крыма. В Крыму, в основном в Севастополе, живут родственники отца. В Симферополе мы остановились у дальней родственницы. Мама даже близко не подходила к институту — занималась организацией быта.) В Симферопольском меде вовсю процветало взяточничество, а я тогда про это наивно ничего не знал. Я был из другого региона и сын «врага народа», правда, амнистированного, но не реабилитированного. Возможно, и пятая графа — национальность тоже сыграла свою роль.

Вернувшись, я дал себе обет, что не буду стричь волосы вплоть до новых вступительных экзаменов. Работать я устроился в лабораторию поликлиники медсанчасти Воркутинской. Конечно, с моими «корочками» меня могли принять только санитаром, т. е. я работал фактически медлаборантом, а по трудовой книжке числился санитаром и зарплату получал соответственно санитарскую.

Был я в нашем небольшом городке личностью довольно известной: мои стишки печатались в городской газете, как участник молодежной театральной студии при Дворце культуры шахтеров, я выступал на его сцене в спектаклях и концертах, а, как один из членов творческого коллектива молодежной телестудии «Юность», 2–3 раза в месяц появлялся на телеэкране.

При этом волосы мои уже выросли ниже плеч, что в те времена выглядело явно вызывающе. Теперь, будучи взрослым, я понимаю, какие грязные намеки могли нашептывать отцу «доброжелатели» в отношении меня, занимавшегося женской работой и носившего длинные волосы. Отец умолял и требовал, чтоб я постригся, грозился как-нибудь ночью сам обстричь меня, я ничего не хотел слушать.

Однажды, проснувшись, как обычно, раньше всех, потому что мне нужно было раньше всех уходить на работу, я отправился умываться. Мама поднялась, чтоб сказать, чем мне завтракать, и прилегла на мою постель, укрывшись с головой, лишь часть волос виднелась из-под одеяла. Отец, проснувшись и увидев укрытую фигуру на моей постели, решил, что я проспал, и кинулся будить «меня», вцепившись в ненавистные волосы. Мама с криком вскочила. Отец, за всю их совместную жизнь не обидевший маму даже словом, оторопел, увидев свою ошибку, и долго перед ней потом извинялся.

На следующее утро я, проснувшись, обнаружил у себя на голове сплошную сухую корку. Отец намылил мне спящему голову. Пришлось срочно мыть голову, потом сушить волосы, фенов тогда не было, в результате я опоздал на работу.

Я страшно обиделся на отца и ушел из дому. Жил у приятеля, домой не заходил и не звонил. Отец звонил мне на работу, я не подходил к телефону. Только спустя больше месяца мама все же уговорила меня вернуться, сказав, что отец очень переживает, что у него часты сердечные приступы и гипертонические кризы. Когда я вернулся, отец сказал, что он поступил неправильно, но я тоже хорош. Прежней теплоты общения у нас уже не было. Вскоре я уехал на подготовительные курсы, затем — поступление в институт, сельхоз работы студентов в колхозе, первый семестр — в общем, домой я появился только в следующем году на зимних каникулах.

Отец писал длинные трогательные письма. Обида на него прошла. Я тоже старался писать почаще. Когда я учился на втором курсе, с отцом случился инфаркт. Я, ни у кого не спрашиваясь, тут же улетел домой, потом имел за эту самоволку большие неприятности в институте. Отец с гордостью демонстрировал меня своему лечащему врачу — вот, мол, у меня скоро будет свой собственный врач. Когда с отцом случился повторный инфаркт, шла сессия, и поступить, как в первый раз, я не решился, о чем очень жалею — отец умер, не дождавшись меня. Как на грех, я за 20 дней до его смерти, закрутившись, забыл послать поздравительную телеграмму на его день рождения.

Я часто вспоминаю отца. Иногда он мне снится. Своего первенца я назвал его именем. Я посвятил отцу несколько стихотворений и рассказов и обе книжки своих стихов. Часто рассказывал о нем своим сыновьям. Разве это может возместить недоданное мною ему при жизни? Вечная память.

— А вкусная все-таки штука — маракуйя, — сказал я однажды на дежурстве Матыцкому.

— А что это такое? — спросил он.

— Фрукт такой тропический.

— А на что она похожа по вкусу? — спросил он, заинтересовавшись.

— На гуайяву, — не моргнув глазом, ответил я.

— А гуайява?

— На авокадо.

— А авокадо?

— На манго.

— А манго?

— На батат.

— А батат?

— На киви.

— А киви?

— На бергамот.

— А бергамот?

— На этрог.

— А этрог?

— На лайм.

— А лайм?

— На памелу.

— А памела?

— На шидек.

— А шидек?

— На нектарин.