Эдуард Лимонов - Коньяк Наполеон

- Минеральной воды? - подобострастно справился я, увидев среди бутылей на столе воду.

- Нет, спасибо, - сказала она. - От воды мне хочется писать.

Профессорша и Диана захохотали. Старуха без сомнения служила им моделью. Этакой железной женщиной, которой следует подражать. Ведь если у мужчин есть герои, то есть они и у женщин. Почему бы, то есть им не быть...

- Расскажите о Мандельштаме, а, Саломея Ираклиевна?.. - Про-фессорша взглянула на меня победоносно, как будто бы поняла из моих жестов происшедший только что во мне перелом, взглянула, как бы говоря: "Вот, убедились, а ведь не хотели идти, глупец..."

- Ах, я же Вам говорила уже, Аллочка, что я его едва помню... - Старуха пригубила "J&B". - Вы правы. Лимонов, не любя кукурузные гадости, все эти американские "бурбоны"... Я тоже не выношу сладкова-тых hard liquers... Возьмите crackers, Дианочка...

- Саломея Ираклиевна оказывается не знала, что Мандельштам в нее влюблен.

- Понятия не имела. Только прочтя воспоминания его вдовы... Натальи...

- Надежды, Саломея Ираклиевна!

- ...Надежды, я узнала, что он посвятил мне стихи, что "Со-ломинка, ты спишь в роскошной спальне", это обо мне.

- "Соломинка, Цирцея, Серафита...", - прошептала профессорша, и гладко причесанные по обе стороны черепа блондинистые во-лосинки, даже отклеились в волнении от черепа, затрепетали. Профес-сорша oбыла отчаяннейшая русская женщина, в прошлом пересекшая однажды с караваном Сахару, убежав от черного мужа к черному лю-бовнику, но поэты повергали ее в трепет. В ее квартире я обнаружил двадцать три фотографии модного поэта' Бродского. Тщательно обрамленные и заботливо увеличенные. - А какой он был Мандельш-там, Саломея Ираклиевна?

Диана, телезвезда, ей не потрудились перевести, никто не догадал-ся (а мы перешли, не замечая того, все трое на русский), однако бе-зошибочно поняла трепет подруги. Когда я открыл рот, намереваясь объяснить ей, о чем идет речь, она остановила меня.

- I know, thats about poet,

- Ya, ya, Дианочка, about poet, - прокаркала старуха и захватила горсть crackers. - Какой? Неопрятный, скорее мрачный молодой чело-век, плюгавый и некрасивый. Знаете, существует такой тип преждевре-менно состарившихся молодых людей...

- Плюгавый! Как вы можете, Саломея Ираклиевна...

- Хорошо, Аллочка, низкорослый... Щадя вашу чувствительность, заменим на "низкорослый"... Я помню хорошо лишь один эпизод, слу-чай, как хотите. Сцену скорее... Одну сцену. Это было еще до войны, до первой мировой разумеется, мы расположились все на пляже - боль-шая компания. Втроем, насколько я помню, мы сидели в шезлонгах, петербургские девушки: Ася Добужинская, она потом стала женой министра Временного Правительства, Вера Хитрово, ослепительная красавица и я... Рядом недалеко от нас возилась в мокром песке вокруг граммофона, группа мужчин. Они вытащили на пляж граммофон, ду-ралеи, и корчили рожи, чтобы привлечь наше внимание. Среди них был и Мандельштам. В те времена, знаете, дамы не купались, но ходили на пляж...

- На каком пляже, где, Саломея Ираклиевна, где?

Профессорша трепетала теперь так, как наверное не трепетала во время обратного путешествия с караваном через Сахару. Всего лишь через трое суток после прибытия. За трое суток она успела убедиться в том, что больше не любит черного любовника. И в ней вновь вспыхну-ла любовь к ее черному мужу.

- В Крыму, если не ошибаюсь... Мы все, хохоча, обсуждали мужчин в группе. Знаете, Лимонов, - почему-то обратилась она ко мне персонально, обычные женские циничные разговорчики на те-му, с кем бы мы могли, как говорят французы, faire l'amour. Когда мы перебрали всех мужчин в группе и речь зашла о Мандельштаме, мы все стали дико хохотать, и я вскрикнула, жестокая: "Ой, нет, только не Мандельштам, уж лучше с козлом!"

- Ой, какой кошмар! Бедненький... Надеюсь, он не слышал... Как вы могли, Саломея Ираклиевна?..

- Я была очень молода тогда. Молодость жестока, Аллочка. Но он не слышал, я вас уверяю. Мужчины лишь поглядели на нас с крайним изумлением, может быть, решив, что мы сошли с ума.

- Так что же он, даже не попытался с Вами объясниться, сказать Вам о своей любви? Никогда к Вам не приблизился? - Профессорша, вернувшись с караваном в свою черную семью, объяснилась матери мужа, призналась в измене, и обе женщины, маленькая блондинка и черная стокилограммовая мамма, прорыдав у друг друга в объятиях несколько часов, скрыли историю от мужа и сына, бывшего в отъезде. - Так молча и прострадал бедненький. Но почему, почему?!

- Его счастье, Аллочка, что не признался. Я так своих любовников мучила, кровь из них пила... - Старуха, высокая, привстала на стуле и оправила, потянув его вниз, мужское пальто. Улыбнулась. - Я, знаете ли, была злодейски красива в молодости. Лимонов. Считалась самой первой петербуржской красавицей, вышла замуж за богатого аристок-рата и вертела им как хотела... Он меня боялся, Ваш поэт, Аллочка... Мужчины вообще очень пугливы.

Бывшая первая петербуржская красавица допила виски. Села.

-Я бы не взяла его в любовники. Вот Блок - другое дело. Блок был красивый.

- И если бы даже Вы знали, что Мандельштам в Вас очень-очень влюблен, Саломея Ираклиевна?

- Все мужчины вокруг меня были тогда в меня влюблены, Аллоч-ка. Бывшая красавица гордо сжала губы. Сняла очки. - Может быть, сейчас это малопонятно, - она сухо рассмеялась. - Но уверяю Вас, что так это и было. За мной ухаживали блестящие гвардейские офицеры - аристократы... Не меня выбирали, я - выбирала...

- Да, я понимаю, - сказала профессорша растерянно. - Однако где они все, ваши блестящие поклонники? А он сделал вас бессмерт-ной...

- ...Некрасивый маленький еврей...

Старуха пожала плечами. Мы помолчали.

- Слушайте, - начал я, - Саломея Ираклиевна, я никогда об этом старых людей не спрашивал, но Вы особый случай, я думаю, я Вас не обижу. Скажите, а что чувствуешь, когда становишься старым. Что с душей и умом происходит? То есть каково быть старым? Меня это очень интересует, потому что и меня, как и всех, моя старость ожидает, если голову не сломаю, конечно.

- Вам придется налить мне еще один, последний виски, Лимонов.

Я исполнил ее желание. Пока я это делал, они молчали. Мне

показалось, что ни профессорша, ни Диана-подружка не одобрили мой вопрос о старости. Нехорошо говорить о веревке в доме повешенного.

- Самое неприятное, дорогой Лимонов, что чувствую я себя лет на тридцать, не более. Я та же гадкая, светская, самоуверенная женщина, какой была в тридцать. Однако я не могу быстро ходить, согнуться или подняться по лестнице для меня большая проблема, я скоро устаю... Я по-прежнему хочу, но не могу делать все гадкие женские штучки, которые я так любила совершать. Как теперь это называют, "секс", да? Я как бы посажена внутрь тяжелого, заржавевшего водолазного костюма. Костюм прирос ко мне, я в нем живу, двигаюсь, сплю... Тяжелые свинцовые ноги, тяжелая неповоротливая голова... В несоответствии желаний и возможностей заключается трагедия моей старости.