Влада Багрянцева - Вены Невы

– У нас тут что, кто-то обосрался? – услышал он знакомый голос и прежде, чем повернуться, натянул фирменную ядовитую полуулыбку:

– Здравствуй, моя хорошая.

– Точно кто-то обосрался! – закатила глаза Александра, корреспондент одной из крупных газет, которая при его появлении всегда начинала шипеть и отпускать третьесортные подколы. – Мухи же только на говно летят.

– По-любому, Саш. Иначе бы такого роя тут точно не было. Ты же со всей своей командой, да? Оставляю вам самое вкусное, увы, мне пора жужжать дальше.

Отдав ей пустой бокал, Савва направился к выходу. Все, что нужно было, он уже посмотрел, а обзор напечатает на коленке после выхода статей других изданий. От него ведь не свежая информация нужна, от него нужна информация переработанная и поданная так вкусно, будто и не была переварена до этого другими.

– Запомни этого человека и никогда больше с ним не говори. Ничего лишнего не сболтнул? Хотя, ты бы и не заметил, как он из тебя что-нибудь выудил. Это прохаванная журнашлюха, Савелий Вермеер, старой закалки, которые выучились глубоко брать в глотку и не давиться не в стенах ВУЗа, а на практике, – пояснил Виталий, уводя Даню все дальше и дальше, в другой конец зала. – Он в Москве жил наверное больше, чем тут.

– Он и картины пишет? – спросил Даня, подавляя желание обернуться и взглянуть на того еще раз.

– Какие картины? – фыркнул Виталий. – Памфлеты он пишет. Гнусные притом. Не знаю, что он там тебе наплел, но от творчества этот человек далек так же, как и Фанни Каплан от идейного лидера. Он может закопать тебя вместе с твоими первыми музыкальными наградами в качестве удобрения, если захочет. Достаточно будет и того, что ты спишь со мной.

Даня не в первый раз замечал нотку сожаления в тоне Виталия, и ему это нравилось: это значило, что тот опасается, что новость об этой связи всплывет наружу. А еще значило, что Виталий был уязвим – он явно не собирался заходить так далеко, возможно, думал, что трахнет его пару раз и забудет, но втянулся. Можно было даже сказать, что Виталий в него был ревниво-болезненно влюблен, почти помешан, из чего вытекала его слежка за Даней и попытка контролировать его во всем. Сам Даня, разумеется, влюблен не был. Но ему нравилось трахаться с ним – тоже не заметил, как втянулся. И ездить с ним по ресторанам нравилось. И за границу – они уже отдыхали в Турции, а ведь раньше Даня мог рассчитывать только на Лазоревку. Раз в несколько лет.

Когда мать еще не пила и работала, когда Полинка была совсем мелкая, они ездили на море. Полинка даже и не помнит. Ну ничего, следующим летом он сам ее отвезет куда угодно, а может заберет на Новый Год сюда, в Питер, если бабушка отпустит – она ведь теперь официальный опекун. Мать так и не восстановилась в правах.

Встреча с псевдохудожником почему-то Даню зацепила. Конечно, этот Вермеер был такой же, как и подавляющее большинство коренных горожан, немного флегматичный, говорил размеренно, никуда не торопясь, и в нем тоже сквозила гордость за свою культурную родину, за почти Европу, в которой он родился и рос. Приезжих было видно сразу – они тут были как русские на зарубежном курорте, выделялись даже среди толпы соотечественников. Даня тоже таким был – все еще суетился, иногда хамил по привычке, раздражался на смену погоды по десять раз за день, и даже фыркал на нескончаемый дождь и хмарь, хотя так рвался сюда. Но тоже привык. Нигде он не видел такого свежего, точно помытого, живого солнца, которое выглядывало тут из-за туч раз в два-три часа, а ведь бывали и дни совсем без него. Ради такого солнца можно было терпеть холод, ветер и сырость.

Этот Вермеер сквозил Питером как любая арка, ведущая в закрытый двор-колодец. Но было в нем что-то торгашеское, от Москвы, хабальское – наверное, все дело было в глазах. В больших, темно-серых глазах с расширенными зрачками, которые ощупывали Даню все то время, пока он стоял рядом. И Даня чувствовал неприкрытый, откровенный, фонящий не похотью, как у Виталия, а любопытством интерес. Словно его изучали, как редкую многоножку. Но удивило Даню не это, а то, что он сам вдруг испытал то же. От этого человека было трудно отвести взгляд, хотя поначалу он принял его за приставучего участника выставки. Но потом повернулся, встретился с ним взглядом и уже не отлип. Странное ощущение.

Вечером, пока Виталий был в душе – он сегодня рано приехал, вместе с ним, – Даня забил имя и фамилию нового знакомого в поисковике и долго листал его статьи. Почти все они были обличающими, абсолютно все – ядовитыми, как рыба-фугу, которую Вермеер знал, как готовить, раз до сих пор был жив. Либо у него была «крыша» – да по-любому была, очевидно же. Его бы давно посадили на нож за такие выходки. Хотя… Нет, депутатов, дочек ФСБшников и майоров полиции он не трогал.

Даню чтиво затянуло – он испытал нечто вроде восторга от того, как умело Вермеер жонглировал фактами, ходя по самому краю и балансируя. Для того, что он писал, нужна была смелость и любовь к адреналину. Ну и честолюбие, конечно. Со статей он плавно перешел на изучение списка наград и побед журналиста, потом на его личную страничку в соцсети и галерею фото. Еще более странно было видеть этого человека улыбающимся. Искренне, а не как там, на выставке, где пришлось торчать до самого вечера. С точки зрения Виталия день был плодотворным – Даня обзавелся нужными знакомствами и его заметила известная в городе поэтесса, которая могла потом расхвалить его своим друзьям-меценатам. Не то чтобы Виталий не имел средств на его раскрутку, но от вливания капитала не отказался бы.

– Что ты там смотришь? – прозвучало за спиной, и Даня неохотно захлопнул ноут:

– Изучал статьи этого Савелия. Хотелось убедиться, так ли он плох, как его малюют.

– И что ты скажешь о его статьях?

– Они дерзкие. Как будто обличая кого-то, он с ним умудряется заигрывать. Это не статьи человека, который просто любит поливать кого-то говном. Он с их помощью будто хочет получить ответ на свои вопросы, добиться внимания к проблеме и выслушать оппонента. Но и самолюбования там много.

– Меня радует, что уроки этикета и логики пошли тебе на пользу, мысли ты формулируешь неплохо, не то, что раньше, – произнес Виталий, становясь у него за спиной и опуская руки на плечи. Даня хорошо знал этот жест – значит Марш настроен на неторопливый, долгий секс с оральными ласками. Дане нравилось грубо и сильно, но так было только первое время, когда Виталий был голоден до него и никак не мог насытиться. Потом понял, что так может быть постоянно, глотать кусками блюдо, которое нужно есть вдумчиво – чистой воды кощунство, и открыл Дане мир нежных опытных ласк. Виталию было сорок два, и он умел и хотел открывать ему новое. Дане должно было исполнится девятнадцать – и он был жаден до любых ласк и любого внимания, которого не получал раньше.