Юрий Шапошников - Истоки богатырства. Секреты атлетизма

— Гришка Косинский далеко пойдет!— таково было единодушное мнение.

Вечером на веранде дома казначея шло шумное застолье. По случаю отъезда Бесова собралось все высшее местное общество. Даже поражение чемпиона не поколебало его авторитет.

Но и его победитель — Гриша Косинский стал героем дня. И прежде об этом парне, жившем в глухой деревушке недалеко от железнодорожной станции Зуевка, по уезду ходили различные слухи. Очевидцы, к примеру, рассказывали, что забавы ради он на ярмарке минувшей весной взвалил себе на плечи лягавшегося трехлетнего жеребца и разгуливал с ним по базару. Что, к примеру, он за раз съедал ведро картошки и выпивал ведро парного молока. Что никогда не брал в рот хмельного и не курил.

Сейчас Косинский тихо сидел возле Бесова за столом, почти ничего не ел. Сам чемпион с видимым наслаждением расправлялся с большим блюдом жареной телятины, которое заботливо поставила перед ним Надежда.

Емельян Лимонов, владелец лучшего в городе винного погреба, оснастил стол различными питиями — от «Нежинской рябины» до различных сортов водки с наклейками салатового цвета «Завод Н. Л. Шустова в Москве».

Он назойливо предлагал выпить Косинскому:

— Чего кочевряжишься? Не воду ключевую предлагаю, ну, давай, махни рюмашечку! Надо пить да гулять, да других забот не знать.

— Не балуюсь!— коротко отвечал Григорий.

— Что, никогда и в рот хмельного не брал?— допытывался Лимонов.

— Да нет, брал! — сознался Григорий, начиная разговариваться.— Юношей совсем был, меня отец, значит, по делу послал к соседям. А у них сродственник с японской войны вернулся. Ногу ему оторвало снарядом. Я пришел, а они, значит, гуляют.

Я, дескать, говорю, дайте на два дни мешки, батька просит. Ему овес на базар везти.

А они привязались, говорят:

— Не выпьешь, так и мешков не дадим. У дяди Иона теперь ноги нет, а ты его не уважаешь? Не по-соседски. Ну, за ногу, значит, дяди Иона давай тебе, паря, нальем. А то и отец твой зачем-то не пьет. Смотри, паря, испортишься, тоже пить не будешь — как же жить-то тебе тогда? Какое уважение от соседей?

Эх, думаю, была не была, как-нибудь стерплю ради дела.

— Лей!— говорю.

Дали стакан, да в нем, значит, не такая прозрачная, как у вас на столе, а домашняя водна, мутная да вонючая. Перекрестился я со страхом да и зажмурившись выдул сдура.

Все, сидевшие за столом казначея, давно притихли, слушая бесхитростный рассказ парня, который, в этом сомнений не было, рассказывал чистую правду. Его простодушное лицо говорило о том, что за всю жизнь он и слова не солгал.

— Дальше-то что?— поинтересовался фармацевт Рябинский, ковырявший вилкой холодец.

Исправник Пасынков расхохотался, обнажив желтые крепкие зубы:

— В канаве наш молодец валялся!

— Не, не валялся,— сказал Гриша.— Однако едва не помер. Все кишки наружу вывернуло. Очень плохо мне было... Запах теперь учую, так дурманит меня.

— Ну,— спросил, меняя тему, Бесов,— в кого ты такой пошел богатырский?

— Рази я богатырский? — искренне удивился Гриша.— Вот мой дедушка, так тот точно, богатырский человек. Дедушка мой в Крымской кампании пятьдесят четвертого года участвовал. Он и нынче крестьянствует, хоть ему, значит, без малого восемь десятков. Намедни приносит ему плотник оглобли.

«Купи,— говорит,— хорошие, век служить будут».

А дедушка решил пошутить, значит.

«Какие они хорошие? Щепки они хорошие... Хошь сломаю?»

«Да не сломаешь!»

Дед положил на шею оглоблю, как коромысло, натужился слегка, она, значит, и переломилась.

«Говорил тебе,— смеется дедушка,— что квелая оглобля».

— А ты можешь, как дед?— поинтересовался Лимонов.

Гриша протянул:

— Чего там! Оглобля найдется ненужная?

Кликнули Антона.

Кучер, ворча, притащил оглоблю.

Гриша положил ее на плечи, обхватил своими длиннущими ручищами, напрягся...

Несколько мгновений царила тишина. Вдруг оглобля громко хрястнула.

Все охнули, а пугливая Дряхлова опять перекрестилась.

Две половинки Гриша аккуратно сложил у крыльца: на дрова сгодятся.

— Дед тоже хмельного в рот не брал?— поинтересовался Долгушин.

— Не, у нас никто этими делами не баловался. Папаша тоже брезгует. Ну, мне, значит, он врезал по ушам, когда я вернулся от соседей с мешками... Только не сильно, ибо ненароком, значит, зашибить может.

— А что, бывало?— с ужасом округлив глаза, спросила Анастасия Ивановна.

— Как сказать?—задумался Гриша.— Он людей боится трогать. А вот с быком было...

— С каким быком?— еще более пугаясь, спросила хозяйка.

— Да с племенным. Убежал он как-то у Анофриевых из хлева, бегает по всей деревне, того и гляди, на рога человека какого посадит. И никто к нему приступить не может. Уж очень буйный. Поповой лошади бок пропорол. За девкой из сосед ней с нами избы погнался, да та,

Акулькой ее, значит, звать, успела в избу спрятаться.

Что делать прикажете? Вижу, и папаша мой тоже вроде задумчивый, то ли не знает что делать, то ли — не слыханное дело — робеет. Да и я на крышу забрался, смотрю на событие сверху. Всякое случалось, а с быком бешеным делов, значит, не имели.

А тут эта животина, не догнав соседскую Акульку, прямо на наш плетень поперла. Так весь, значит, вчистую и завалила. Обидно папаше стало.

«Что ж ты,— орет он из окна,— тварь бессовестная, делаешь? Я, значит, плетень только на прошлой неделе поправлял, Гришка мне помогал, а ты его, зверюга подлая, в щепки разнесла? Ну, берегись!»

Выскочил папаша прямо на быка, а вгорячах ничего в руки, хоть ухват, скажем, не взял. Бык, значит, удивился. Остановился, на моего папашу любуется. Ну, думаю, была не была. Надо папашу все-таки выручать.

Соскочил я с крыши, оттуда до околицы деревню видать, да уже не поспел...

— Забодал?— с ужасом спросила Анастасия Ивановна. Все давно перестали жевать и пить, ловили каждое Гришино слово.

Тот взял стоявшую рядом с его тарелкой крынку холодного, по его просьбе из погреба принесенного молока и налил большую кружку. Не спеша выпил, утерся ладонью и продолжал:

— Куда там быку! Когда папаша разъярится, он лютее любого быка делается. Схватил папаша животину за рога, да как... Вот тут он, значит, немножко неправильно сделал. Ему надо бы полегче, да разве там до этого было? Он быка так крутанул, что у того что-то там в хребте повредилось. Хозяева грозились в суд подать, убыток, значит, с нас взыскать, да не стали. Боялись, что им самим за быка убыток припишут. Ну, по-соседски, значит, и помирились.

— А бык что?— поинтересовался исправник.

— Да ничего! Я ему ноги веревкой связал, потом хозяева за ним пришли. Ожил, только с той поры голова у него как-то в сторону смотрела, боком так, недоуменно вроде. И еще,— чтобы дамы не слыхали, Гриша понизил голос,— его сила успехом пользоваться перестала...