Валентин Черный - Русские средневековые сады: опыт классификации

Как справедливо отмечал Л. Я. Штернберг, в некоторых природных зонах «деревья были жилищем человека, плоды были его первой пищей и совершенно естественно, что с самых ранних времен. должно было установиться особенно интимное отношение его к деревьям. Это исключительное существо, которое давало ему кров, кормило его, укрывало от хищных зверей, защищало от дождя, от палящего солнца, было для него чем-то таинственным, и он пытался его разгадать». [78] Штернберг Л. Я. Первобытная религия в свете этнографии. Л., 1936. С. 437. Это объясняет, почему дерево воспринималось не только как своеобразная модель мироздания, но и как «древо жизни» (т. е. поддерживающее ее), живое существо. С ним человек соотносил свой жизненный цикл: рождение, судьбу, бытовые ситуации, смерть, возвращение к жизни. Точно так же и самому дереву приписывалась способность, пройдя жизненный круг, возрождаться вновь: «Дерево порождает огонь, огонь – землю, земля – металл, металл – воду, а вода – дерево». [79] См.: Топоров В. Н. О структуре некоторых архаических текстов, соотносимых с концепцией «мирового дерева» // Миф, фольклор, религия как моделирующие системы (Труды по знаковым системам. Вып. 5. Памяти Владимира Яковлевича Проппа). Тарту, 1971. С. 52.

Особую близость к человеку проявляет, согласно народным представлениям, прежде всего плодовое дерево, олицетворяющее средоточие плодоносящих сил. Его связь с человеком обозначена в целом ряде позиций: «Дерево – двойник человека, разделяющий его судьбу; дерево – вместилище его души; дерево – тотем; дерево – местопребывание духа; дерево – фетиш.». [80] Календарные обычаи и обряды в странах зарубежной Европы: исторические корни и развитие обычаев. М., 1983. С. 157. В силу того что дерево мыслится живым, различные стадии его бытия рассматриваются сквозь призму обычаев и обрядов календарного и жизненного циклов.

Сад как живой организм органично вписывался в те же обстоятельства, в которых находился сам человек. Однако если сад непосредственно подчинялся природным ритмам, то его хозяин находился в зависимом положении от состояния принадлежащих ему плодовых деревьев. Например, поздно зацветший сад, равно как вывороченная с корнем яблоня, воспринимались знаками преждевременной смерти хозяина. Точно так же предсказывало крупные неприятности вторичное цветение плодовых деревьев, предвещая мор, голодную и холодную зиму. Только после смерти хозяев было принято вырубать принадлежавший им сад. [81] См.: Агапкина Т. А. Южнославянские поверья и обряды, связанные с плодовыми деревьями в общеславянской перспективе // Славянский и балканский фольклор: Верования, текст, ритуал. М., 1994. С. 85; Она же. Дерево плодовое // Славянские древности. Энциклопедический словарь. М., 1999. Т. 3. С. 71.

Как правило, кощунственными считались действия, направленные на неоправданное повреждение или уничтожение плодовых деревьев, что в обязательном порядке грозило неприятностями тем, кто причинял им этот вред. Отголоски такого представления сохранялись на Руси на протяжении многих веков. В частности, В. Макаров, опубликовавший в 1846 г. очерк о древних садах Москвы, ссылаясь на предание, с осуждением писал об уничтожении садовых насаждений в Смутное время, когда, по его словам, поляки «яблонями и другими плодовыми деревьями. наспех топили печи». [82] Макаров [В.]. Древнейшие сады в Москве (отрывок из большого описания садов Московских) // Журнал садоводства. М., 1846. № 5. С. 85. Отношение человека к саду регулировалось целым рядом ограничений и запретов. Не допускалось появление в саду женщин во время месячных, отправление здесь нужды; запрещалось влезать на плодовые деревья в обуви, прививать их после похорон и проч.

Плодовитость фруктовых деревьев не просто ставилась в зависимость от ухода за ними человека, но и прямо соотносилась с его семейным положением. Поскольку основным требованием к насаждениям была их способность к воспроизводству, за садом, по народным представлениям, не могли ухаживать люди, не имеющие детей. Более того, согласно поверью, записанному, например, в Центральной России, бездетный человек способен даже своим взглядом и прикосновением лишить деревья плодовитости. Совершенно иные возможности повлиять на фруктовый сад приписывались многодетным родителям и беременным женщинам. Если бесплодные женщины как бы заимствуют у деревьев способность к плодоношению, то роженица, наоборот, передает им свою плодовитость. Для этого ей достаточно обойти фруктовое дерево в какой-нибудь праздничный день. [83] См.: Агапкина Т. А. Южнославянские поверья и обряды, связанные с плодовыми деревьями в общеславянской перспективе. С. 85–87.

Очевидно, проводимые с деревьями обряды определенным образом соотносились с календарем и этапными событиями в жизни человека. В некоторых местностях были отмечены определенные даты, в которые деревья приводили в порядок. Так, прививки деревьев или подрезание лозы поручалось многодетной женщине, а осуществить эти операции стремились в день святого Трифона. [84] Там же.

У некоторых народов, в том числе и славянских, были распространены обычаи отмечать наступление мая и нового года наряжая срубленные маленькие деревца или ветки. В разных местах это были лиственные, хвойные или плодовые деревья (чаще ветки), которые почитали как «майские» или «рождественские» («новогодние») «майи», ставили и наряжали перед домами, в том числе под окнами своих возлюбленных или невест, в огородах устраивали вокруг них игры и танцы. Считалось, что «майи» способствуют росту злаков, овощей, плодородию различных растений. [85] См.: Соколова В. К. Весенне-летние календарные обряды русских, украинцев и белорусов. XIX – начало XX в. М., 1979. С. 190. Рождественское деревце – зимний аналог майского, бывшее своеобразным предшественником новогодней елки, – по некоторым версиям, также пышно украшалось фруктами и свечами. Не исключено, что первоначально роль елки играла ветка вишни или другого плодового дерева, которая должна была зацвести к определенной дате. Однако из опасения, что этого не произойдет (отсутствие цвета воспринималось как плохая примета), плодовая ветка была заменена на вечнозеленую ель. [86] Календарные обычаи и обряды в странах зарубежной Европы. С. 148–151. Возможно, деревца наряжали и к другим переходным периодам. Согласно некоторым данным, на границе лета и осени в южнорусских землях устраивали «свадьбу свечи»: срубленное деревце обвешивали фруктами и украшали восковыми свечами. [87] Рыбаков Б. А. Язычество древних славян. М., 1981. С. 34.

Широкое распространение у славянских народов получил обычай сжигания рождественско-новогоднего полена (бадняка, или божича). Согласно наиболее распространенной точки зрения, утвердившейся в современной литературе, «горение рождественского огня связано с представлениями о возрождении солнца и начале нового солнечного года». [88] Календарные обычаи и обряды в странах зарубежной Европы. Зимние праздники. М., 1973. С. 271. Так или иначе, этот обряд был направлен на воспроизводство жизненных сил и повышение урожая, на что указывает выбор пород деревьев для бадняка. Обычно это были те, которые давали много плодов, хотя в их число попадали не только фруктовые деревья. Чаще всего в качестве исходного материала выступали дуб, бук или груша. [89] Календарные обычаи и обряды в странах зарубежной Европы. Исторические корни и развитие обычаев. С. 153. Для этой цели также использовалась слива, шелковица, виноградная лоза и др. Бадняк торжественно встречали в доме: приветствовали, осыпали зернами и орехами, обрызгивали вином, а места среза смазывали маслом или медом. Чествование бадняка продолжалось и во время обрядового ужина, когда его угощали вином и выливали на полено по ложке от каждого кушанья. После того как бадняк сожгут, головни тушили вином, а пепел собирали и хранили в качестве лечебного средства. Остатки углей зарывали в саду, в поле или в винограднике, клали на плодовые деревья, на пчельники. Таким образом, в этих обрядовых действиях, ведущая роль в которых принадлежала матери семейства, все, что соприкасалось с бадняком, исцелялось и оплодотворялось, а зло отгонялось прочь. [90] См.: Зеленин Д. Тотемы-деревья в сказаниях и обрядах европейских народов. М.; Л., 1937. С. 70–71.