Валентин Черный - Русские средневековые сады: опыт классификации

Явно из функции монастырских садов разных типов исходит автор, оценивая их особенности. Так, учитывая небольшую площадь монастырского двора, А. А. Медведева высказывает предположение, что внутри «высаживались только цветы и декоративные кустарники», а в хозяйственной зоне двора располагались плодовые сады, имевшие «функциональную регулярную планировку». По мнению исследователя, «сад – неотъемлемая принадлежность монастыря, выступающая в единстве со зданиями и открытыми пространствами. Отдельные части сада создают кулисы или фон для восприятия архитектурных сооружений, создают особый уединенный мир». Вместе с тем, как считает автор, «в садах монастырей нет пышности и роскоши царских резиденций».

Еще реже, чем к древнерусским монастырским садам, взоры ученых обращаются к насаждениям при других средневековых архитектурных комплексах. К таким редким публикациям относится статья А. Г. Мельника о садах Ростовского архиерейского дома конца XVII–XVIII вв. [44] Мельник А. Г. Сады Ростовского кремля // Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник. 1990. М., 1992. С. 459–464. Источниковой основой этой работы стали Опись Ростовского архиерейского дома 1691 г. и приходно-расходные книги 90-х годов XVII столетия. Ссылаясь на упомянутые документы, автор характеризует три архиерейских, или, по его словам, «домовых», сада ростовского митрополита. Центральный сад, находившийся на парадном дворе владыки, впервые фиксируется автором в Описи 1691 г., составленной сразу после смерти создателя данного ансамбля митрополита Ионы Сысоевича. Иначе говоря, разбивка этого сада предполагалась еще в процессе возведения архитектурного комплекса. Истоки другого сада, примыкавшего ко двору с юга, со стороны Григорьевского монастыря, восходят, согласно изысканиям А. Г. Мельника, к более древнему периоду. По крайней мере, его упоминание отмечено в 1555 г. По поводу третьего сада – на соборной площади, который известен с середины XVIII в., – он, как считает автор статьи, «был разбит несколько ранее». Не отвергая определенной связи всех трех садов с архиерейским двором, заметим, что только один из них, центральный, можно с полным основанием признать «домовым». По поводу неоднократно упоминавшегося в литературе «висячего» сада, по преданию находившегося на переходе между Белой палатой и митрополичьими хоромами, исследователь высказывается категорично: он «никогда не существовал». В качестве аргументов такой точки зрения указывается на отсутствие упоминаний о нем в источниках и недостаточные размеры площадки, где он мог быть устроен. Однако, на наш взгляд, полностью исключить возможность обустройства подобного сада все-таки нельзя. Источники редко доносят информацию о садах, а места для разбивки «сада цветов» (а цветы явно преобладали в верховых садах) много не надо.

Можно согласиться с исследователем в том, что «утилитарная хозяйственная функция сада центрального двора была второстепенной». Этому не противоречат свидетельства о ежегодных продажах яблок из садов, принадлежавших ростовскому митрополиту. Очевидно, что сад при хоромах архиерея имел глубоко продуманную планировку и оформление. Автор статьи обнаружил данные о покупке для обустройства ограды сада трехсот балясин, о приобретении для садового пруда лебедей и установил месторасположение основных аллей, связывавших главный вход на центральный двор и корпуса.

Как явления особого рода рассматривались в отечественной литературе проблемы «народного» сада. Здесь прежде всего оценивалась семантика плодовых деревьев в славянской бытовой культуре. Как правило, это этнографические исследования, основанные на материале славянского фольклора, учитывающие и типологические характеристики растений. Исходное обращение к плодовому дереву как «священному» обычно осуществляется в двух аспектах – в качестве Древа жизни и Мирового древа – своеобразной модели Вселенной.

Основные вопросы изучения культа священного дерева у русских были обозначены в монографии И. М. Денисовой. [45] Денисова И. М. Вопросы изучения культа священного дерева у русских: материалы, семантика обрядов и образов народной культуры, гипотезы. М., 1995. Основные подходы к исследованию темы автор объясняет функциями самого дерева: с одной стороны, его способностью к плодоношению и обновлению в процессе существования («круговорот жизни»), а с другой – способностью «служить укрытием и конструктивной опорой жилища». Эти первичные аспекты, по мнению И. М. Денисовой, и дают основания для различных интерпретаций образа с различными кодами (в частности, «топографическим» и «антропоморфным»).

Попытка «выявить возможно более широкий спектр обрядовых и окказиональных ситуаций, так или иначе связанных с плодовыми деревьями», была сделана в развернутой статье Т. А. Агапкиной. [46] Агапкина Т. А. Южнославянские поверия и обряды, связанные с плодовыми деревьями в общеславянской перспективе // Славянский и балканский фольклор: Верования, текст, ритуал. М., 1994. С. 84—111. В данной работе с опорой на южнославянские этнографические источники представляются «не столько отдельные виды фруктовых деревьев, сколько закономерности, относящиеся к ним в целом».

Как показывает анализ материала, проведенный Т. А. Агапкиной, основное значение плодового дерева заключается в том, чтобы выступать в качестве своеобразного двойника человека. При этом состояние дерева и человека оказывается взаимозависимым. Речь здесь идет о жизни, здоровье, способности к воспроизводству и т. п.

В определенной мере с отмеченной выше ролью фруктового дерева соотносится его функция в похоронном обряде, где последнее воспринималось «как инкарнация умершего и место его обитания и одновременно маркирует незавершенность жизненного цикла».

С идеей поддержания плодородия справедливо связываются автором такие темы, как «плодовое дерево и скот», «плодовое дерево и хлеб», где оба субъекта могут способствовать друг другу. Детально проанализировав различные ситуации, в которых были задействованы деревья, ученый приходит к выводу об особой значимости фруктовых деревьев в славянской народной культуре. На это, в частности, указывает развитая система запретов прямо или косвенно воздействовать на плодовые деревья и их активное использование в календарной обрядности.

Различные грани темы, связанной с восприятием плодовых деревьев в народной культуре славянских народов, были затронуты и в ряде других исследований. В их числе работы о тотемах-деревьях, [47] См.: Зеленин Д. Тотемы-деревья в сказаниях и обрядах европейских народов. М.; Л., 1937. о концепциях мирового древа в архаических текстах, [48] См.: Топоров В. Н. О структуре некоторых архаических текстов, соотносимых с концепцией «мирового древа» // Миф, фольклор, религия как моделирующие системы (Труды по знаковым системам. V. Памяти Владимира Яковлевича Проппа. Тарту, 1971. С. 9—62); Цивьян Т. В. Анализ одного полесского текста в связи с мифологией сада // Полесье и этногенез славян: Предварительные материалы и темы конференции. М., 1983. С. 96–98. о смысловой и функциональной зависимости дерева от таких объектов, как «дом» и «храм», [49] См.: Денисова И. М. Дерево – дом – храм в народном искусстве // Советская этнография. 1990. № 6. С. 100–114. и др. [50] См.: Маслова Г. С. Орнамент русской народной вышивки как историко-этнографический источник. М., 1978. С. 94; Гура А. В. Символика животных в славянской народной традиции. М., 1997. С. 66, 81, 84, 114–115, 201, 247 и др.