Вадим Михайлин - Бобер, выдыхай! Заметки о советском анекдоте и об источниках анекдотической традиции

Волк и медведь вообще достаточно часто оказываются участниками одного сюжета, хотя в этом случае анекдот, как правило, строго выдерживает систему распределения ролей: Откинулся волк с зоны. И решил завязать. Вернулся в деревню, устроился в сельпо продавцом. И — старается: вежливый, предупредительный, никого не обсчитывает и не обвешивает — короче, передовик советской торговли. Заходит в магазин медведь: «Продай килограмм соли». Волк (исполнитель быстро оглядывается по сторонам, шаря глазами по воображаемым поверхностям): «Миш, продам, конечно, только гиря у меня куда-то делась. Я тебе на глаз насыплю?» (Исполнитель изображает тяжелый переход к гневу): «На хуй себе насыпь, собака бешеная!»

С большой долей вероятности — если вспомнить о кинематографических привязках большинства анекдотических сюжетов, — этот анекдот является откликом на «Калину красную» (1973) Василия Шукшина.

В позднесоветском зооморфном анекдоте происходит весьма любопытный процесс: медведь вытесняет зайца с позиции самого востребованного персонажа. Складывается ощущение, что изменившаяся система диспозиций по отношению к публичному пространству у тех, кто рассказывал и слушал анекдоты, потребовала других форм проективной идентификации. Заяц с его вздорностью, наглостью, готовностью в любой момент урвать хоть что-то и тут же спрятаться за спину более сильного персонажа стал слишком напоминать ту ипостась «простого советского человека», которую тот не очень любил видеть в зеркале. Кстати, очень может быть, что именно этим обстоятельством объясняется и та особенность мультсериала «Ну, погоди!», о которой речь уже заходила выше, — он остался практически бесплоден в плане производства анекдотов. Ключевой тамошний тандем — волк и заяц — стали попросту неинтересны с анекдотической точки зрения: именно в качестве контрастной пары, которая должна была производить провокативные сюжеты с привлекательными моделями идентификации и неожиданными «перебивающими» сценариями.

Медведь, с его уверенной силой, с его претензиями на самостоятельность и наклонностью к созерцательному восприятию жизни, оказался очень востребован и изменился вполне предсказуемым образом. Присущая ему в традиционном анекдоте недалекость если не исчезла вовсе, то отошла на задний план, а компенсирована эта «потеря характеристики» была за счет общего философского отношения к жизни, спокойствия и своеобразного черного юмора — то есть черт, крайне привлекательных для человека, взыскующего метапозиции по отношению к скучной современности: Идет медведь по лесу, смотрит — на ветке сидит попугай. «Ты кто?» — «Попугай». (Исполнитель резким жестом сворачивает голову воображаемой птице): «Да хули тут пугать…»

Просыпается медведь весной, выходит на берег речки, воды зачерпывает (исполнитель неторопливо похлопывает по лицу «мокрой» рукой), садится и на воду смотрит. Тишина, красота. Волнишка так в бережок — шшшш… шшшш… И тут вдруг вода расступается, выныривает бегемот и во всю пасть…

(Исполнитель имитирует глубокий затяжной зевок.) Медведь так сидит, смотрит и говорит (исполнитель переходит на философски-мечтателъную интонацию): «Вот таким бы ебалом да медку хлебнуть…»

С точки зрения поиска социальной метапозиции наиболее любопытная система отношений выстраивается в промежуточной антропо-анималистической зоне — в отношениях анекдотического медведя уже не с другими зооморфными персонажами, а с людьми:

Заблудился в лесу грибник. Ходит и кричит: «Помогите! Спасите!» Тут из-за дерева медведь: «Ты чо разорался?» — «Думал, может, услышит кто…» (Исполнитель вздыхает, смотрит на воображаемого грибника, как на маленького ребенка, и неспешным проникновенным голосом выговаривает последнюю фразу): «Ну вот я услышал. Легче тебе стало?»

Идет по лесу турист. Навстречу медведь: «Ты кто?» — «Турист». — «Нет, турист — это я. А ты — завтрак туриста» [75].

Сидят в берлоге медвежонок и старый медведь. Медведь: «Спи!» — «Не хочу спа-аать… Не хочу спа-аать…» — «Спи, говорю!» — «Покажи клоунов… Ну покажи-ии…» Старый медведь вздыхает, лезет в угол и вынимает два человеческих черепа. Надевает их на лапы (исполнитель приподнимает обе руки и дальше имитирует разговор двух кукол-рукавиц, как в передаче «Спокойной ночи, малыши»): «Папа, а как ты думаешь, есть тут медведи?» — «Да что ты, сынок! Отродясь их тут не было!»

Идет по лесу охотник, видит — берлога. Он туда голову — раз (исполнитель делает резкое движение головой вперед), а его за уши хвать две мохнатые лапы (исполнитель изображает соответствующий жест): «Соси!» Ну, куда деваться, отсосал. Медведь по голове его так похлопал и говорит: «Ну, если понравилось, еще приходи…» (Исполнитель изображает жест отталкивания одной рукой.) Охотник отскакивает, ружье с плеча, дуплетом — шарах! в берлогу. Перезаряжает и еще — шарах! Потом еще, пока патроны не кончились. Подходит — вроде тихо. Голову — раз внутрь. Его две мохнатые лапы за уши хвать (исполнитель переходит на приторно-ласковую интонацию): «Вот так и знал — понравилось…»

Приезжает в тайгу московский охотник: карабин автоматический, все дела. Переночевал, пошел в лес. Навстречу по дорожке местный дедушка: «Сынок, ты куда?» — «Да в лес, на охоту». — «Не ходил бы ты, там медведь. На него еще дед мой ходил с рогатиной. И отец ходил, тоже с рогатиной». — «Да какие рогатины, отец? Двадцатый век! Во, глянь, карабин какой! Оптика! Пули разрывные!» — «Ну-ну… (исполнитель провожает взглядом воображаемого охотника и говорит раздумчивым старческим голосом): Н-да… Уезжать надо. Были у медведя две рогатины, а теперь еще и карабин… с оптикой…» Самое примечательное в этих сюжетах то, что все они без исключения используют один и тот же принцип организации проективного пространства. В любом случае речь идет о вторжении человека в законные владения медведя — от леса как такового до непосредственно домашней территории — и о неизбежном наказании за это вторжение. Позднесоветский человек с его акцентуацией на свежеобретенном приватном пространстве должен был получать особенное удовольствие от самого этого принципа: Trespassers will be prosecuted. Впрочем, эта тяга к приватности не была лишена самокритики, причем строилась эта самокритика по всем законам анекдотической «понижающей инверсии»:

Просыпается весной медведь в берлоге: хорошо! Потягивается, зевает: какой-то волос во рту. Шарил, шарил, поймал. Подносит к лапе — нет, не то. К груди — опять не то. К животу — не похоже. Ниже… (Исполнитель застывает, смотрит в пустоту перед собой и медленно произносит): «Не может быть…» Встречаются, хотя и не часто, анекдоты, в которых стороны меняются местами и на человеческую территорию вторгается именно медведь; впрочем, к сколько-нибудь радикальному переосмыслению образа это не приводит. Медведь в позднесоветском анекдоте все равно остается спокойным и уверенным в своей силе созерцателем, который знает себе цену и четко противопоставляет собственный способ жизни человеческим потугам на исключительность. В подобных случаях он вполне способен не только демонстрировать эрудицию, но и обыгрывать устойчивые человеческие стереотипы: