Вадим Михайлин - Бобер, выдыхай! Заметки о советском анекдоте и об источниках анекдотической традиции

Залезли на пасеку папа-медведь и медвежонок. Большой медведь к улью подходит, одним движением так — оп-па — крышку с него откидывает и давай мед жрать (исполнитель изображает процесс, лениво отмахиваясь от воображаемых пчел). А медвежонок пыхтит, пыхтит, пчелы его жалят, а улей открыть не получается. Папа-медведь так на него оглядывается и говорит (исполнитель произносит с ласковой и слегка укоризненной растяжкой): «Сынок, тебе что, Моцарт на лапу наступил?»

Вообще в позднесоветском анекдоте неожиданные проявления эрудиции со стороны персонажа, от которого зритель ничего подробного не ожидает, — один из устойчивых приемов создания когнитивного диссонанса, необходимого для того, чтобы пуант вызвал смеховую реакцию. На нем строится значительная часть поздних анекдотов про чукчу, о которых речь пойдет в главе, завершающей эту книгу. Он же может лежать в основе анекдотов внесерийных: Приходит в швейное училище преподавательница мастерства — с утра в понедельник, после вчерашнего. На улице ноябрь, серо, сыро, промозгло. Собираются ученицы, тоже все как одна после вчерашнего. Звенит звонок, учительница начинает через пень-колоду шевелить губами: «Сегодня будем проходить изнаночный кант… То есть кант, его вы уже знаете, но только наоборот…» Тут голос с задней парты: «Раиса Васильевна! Раиса Васильевна!» (Исполнитель нервно вскидывается): «Что такое, Бадейкина?» — «Чо-т я не поняла…» (Исполнитель переходит на подворотенную — через губу — манеру речи): «Чего ты не поняла, Бадейкина?» — «Кант наоборот — это как? Звездное небо внутри и нравственный закон над головой?»

С точки зрения подбора персонажей позднесоветский зооморфный анекдот имеет две ключевые особенности, отличающие его от «традиционного» зооморфного анекдота. Об одной я уже упоминал — это резкий рост видового разнообразия действующих лиц. Вторая — повышенное внимание к синантропным видам. Традиционный анекдот в качестве места действия в подавляющем большинстве случаев использует некий условный «лес» как внешнее проективное пространство, наделенное рядом характеристик, совместимых с пространством человеческим: звери разговаривают, живут в домах, ведут социальную жизнь по человеческим (советским!) сценариям — женятся, устраивают собрания и субботники, выпивают, призываются в армию и так далее. Однако по другим, не менее значимым характеристикам анекдотический «лес», как правило, человеческому пространству принципиально противопоставляется: у зверей своя социальная иерархия, несовместимая с человеческой, и общаются они, как правило, только между собой. Собственно, подобная «зыбкость» места действия вполне отвечает тем особенностям зооморфного кодирования, которые я обозначил ранее и которые старательно создают контринтуитивную атмосферу «своего-чужого», одновременно экзотизированного и опознаваемого как привычное.

Позднесоветский анекдот резко смещает баланс в сторону пространств собственно человеческих — улиц, квартир, магазинов, ресторанов, — переселяя даже вполне традиционных зооморфных персонажей в условное городское пространство. Тем самым контр интуитивность как обязательный элемент зооморфного анекдота достигается несколько иными средствами: экзотизируются знакомые бытовые контексты, так что необходимость в сугубо пространственной экстраполяции если и не отпадает вовсе, то становится куда менее значимой. Другой особенностью этого пространства является то обстоятельство, что зооморфные персонажи в позднесоветском анекдоте много и охотно общаются с людьми: человек утрачивает уникальный онтологический статус и превращается в полноценного участника зооморфных сюжетов. Что, в свою очередь, во многом объясняет и еще один способ перемещения границ проективной реальности «ближе к потребителю». В качестве ключевых действующих лиц анекдота начинают выступать животные, так или иначе вписанные в привычные бытовые контексты: собака, кот, мышь, корова и некоторые беспозвоночные, которые также входят в ближайший горизонт советского человека — тараканы, клопы, дождевые черви и глисты.

В этом плане попугай занимает совершенно особое место — как единственный анекдотический персонаж, чья способность говорить на человеческих языках является частью объективной реальности. Этой особенностью объясняется и тот достаточно узкий набор характеристик, который свойствен попугаю в советском анекдоте. Во-первых, он — воплощение голоса как такового:

Забирается в квартиру вор. Дверь за собой запер, на всякий случай цепочку накинул. Обувь снял, то-оолько по нычкам полез, сзади голос: «А Кеша все видит!» Оборачивается — р-рраз фонариком! А там в углу попугай в клетке сидит. (Исполнитель изображает вздох облегчения): «Ф-ффухх, чучело сраное. Как ты меня напугал». — «А Кеша не попугай…» (В голосе у исполнителя появляются злорадные ноты). — «А кто?» — «Кеша — ротвейлер…» Имя, которое вор в этом сюжете автоматически принимает за имя попугая, четко отсылает к мультипликационному прототексту: это мультсериал «Возвращение блудного попугая» Валентина Караваева и Александра Давыдова; в советскую эпоху режиссеры успели снять три выпуска (1984, 1987, 1988). Впрочем, анекдоты о попугаях в отечественном обиходе появились несколько ранее середины восьмидесятых, что выводит нас на другой возможный прототип — на другой мультсериал, на «Боцмана и попугая» Михаила Каменецкого (пять выпусков с 1982 по 1986 год), в котором, как и в «Блудном попугае», действие строится на общении попугая с людьми и на специфических формах вписанности этой птицы в сугубо человеческую жизнь. Уточнение это немаловажное, потому что в качестве действующего лица попугай появлялся уже и в конце 1970-х годов, но в очень специфических контекстах, отсылающих к третьему мультсериалу, «38 попугаев» Ивана Уфимцева (10 выпусков начиная с 1976 года). Однако в этих анекдотах, как и в мультфильмах, попугай общается только с другими животными, а действие происходит в лесу — так что, по сути, мы имеем дело с двумя разными традициями.

Вторая базовая характеристика анекдотического попугая как протагониста, а не как самого бледного из четверки мультипликационных персонажей (мартышка, удав, слоненок и попугай), помимо способности говорить человеческим голосом не только в анекдоте, но и в обыденной жизни, — это черта, которую древние греки назвали бы хюбрисом: запредельная наглость, связанная с неизменной наклонностью нарушать границы дозволенного. Заходит в зоомагазин интеллигентная старушка: «Скажите, а это у вас в клетке — попугай? А он хоть говорить-то умеет?» Попугай (исполнитель лениво поднимает глаза и этак небрежно роняет скрипучим голосом): «Я-то умею… А вот ты, чучелка, летать, часом, не обучена?»