Вадим Михайлин - Бобер, выдыхай! Заметки о советском анекдоте и об источниках анекдотической традиции

Пингвин — настолько запоминающаяся и комичная фигура, что одной только черно-белой окраской традиция не удовлетворяется. Вот анекдот из «абсурдистской» серии, который, с большой долей вероятности, косвенно отсылает к визуальному первоисточнику позднесоветских анекдотов про пингвинов — к мультипликационному фильму Владимира Полковникова «Пингвины» (1968), где рассказывается душещипательная история о предательстве и о беззаветной любви, которая, впрочем, циническим позднесоветским разумом неизбежно считывалась как исполненная ложного пафоса история о самозабвенном родительском идиотизме [88], разыгранная нелепыми персонажами, за спинами у которых с неизбежностью маячит горьковский «глупый пингвин» из затверженной в школе до отвращения «Песни о Буревестнике»:

Летят над морем два пингвина. Один другому: «И как только у тебя летать получается… Толстый. Жирный. Хвоста нет. Крылья махонькие, кривые…» (Исполнитель раздраженно огрызается в сторону воображаемого собеседника): «На себя посмотри, урод!»

Потенциальных источников, из которых позднесоветский анекдот мог позаимствовать образ орла, как минимум два. Наиболее вероятный (и более ранний) — это гордый и мудрый орел из уже упоминавшегося мультипликационного фильма Василия Ливанова «Самый, самый, самый, самый» (1966). Но по крайней мере часть исполнителей явственно имитировала при передачи речи орла голос коршуна Чиля из мультсериала о Маугли (1967–1971) Романа Давыдова. Орел в позднесоветском анекдоте — воплощение величия, которое буквально взывает к понижающей инверсии. По этой причине в партнеры орлу регулярно достаются персонажи откровенно ничтожные, которые унижают его одним только фактом соприсутствия «в кадре», не говоря уже о том, что ситуативно орел неизменно им проигрывает:

Летит орел между небом и землей. Высоко, прохладно, привольно. Реки внизу как ленточки, дома как точки, людей вообще не видно. И тут у него из жопы (исполнитель изображает звук откупориваемой бутылки) выныривает глист: голова в летном шлеме, морда в очках: «Эй, в рубке! На какой высоте идем?» — (Исполнитель меняет скрипучую скороговорку на низкий грудной баритон с медлительными сказительскими интонациями): «Три тысячи метров». — «Понял!» Голова скрывается. То-оолько орел голову обратно вперед разворачивает, опять — пппук! «А ты, часом, выше идти не собираешься?» — «Нет! А что?» (Исполнитель произносит тоном как бы извиняющимся, но с отчетливо нахальным выражением лица): «Да тут братва кипишится, как бы ты не обосрался…»

Летит орел над облаками — спокойный, гордый, уверенный. Поворачивает голову и вдруг видит, у него на плече сидит воробей в летном шлеме. «Ты кто?» (Исполнитель меняет голос на приблатненную — через губу — растяжку): «За дорогой — следи…»

Для того чтобы дискредитировать исходный пафос, ничтожный партнер требуется орлу далеко не всегда. Вот анекдот, который скорее показывается исполнителем, чем рассказывается:

Летит орел (исполнитель расставляет руки в стороны и слегка покачивает ими, изображая крылья парящей птицы). Влетает в ущелье (исполнитель начинает оглядываться направо и налево, оценивая расстояние до стен ущелья — сперва спокойно, а потом все чаще, одновременно меняя выражение лица со спокойного и уверенного на обеспокоенное — и вплоть до панического). «Опии!» (Исполнитель перебрасывает руки в плоскость вперед-назад, как серфингист — и продолжает «лететь» дальше с прежним горделивым выражением на лице.) Впрочем, и для воробья орел — партнер скорее ситуативный. Продемонстрировать классический для маленького анекдотического животного хюбрис он вполне в состоянии и на другом составе участников:

Едет по дороге мотоциклист: в шлеме, в очках, все как положено. И тут ему в лоб воробей — бац. И кверху лапами. Ну, мужику птичку жалко стало, остановился, подобрал, в кармане домой привез. Дома положил в клетку, водички в блюдце налил, хлеба накрошил и на работу поехал. Воробей в клетке в себя приходит (исполнитель приоткрывает один глаз и, прищурившись, оглядывается вокруг)’. «Решетка… хлеб… вода… Блядь, видать, опять мотоциклиста грохнул…»

Сидят два воробья зимой на ветке, на солнышке греются. Один другому: «А вот если бы у тебя была куча денег, ты бы что сделал?» — «Купил бы мешок овса и завел себе ласточку. А ты?» — «А я бы купил мешок овса, мешок проса и завел себе двух ласточек». Тут их сверху ворона окликает: «Эй, миллионеры! Летите за угол, там только что лошадь насрала. А то без горячего останетесь».

В отличие от орла, такой сугубо сказочный персонаж, как Змей Горыныч, которого анекдотическая традиция регулярно контаминирует с Драконом, не дискредитирует саму идею отстраненного и уверенного покоя, а утверждает ее — параллельно деконструируя богатырский пафос борьбы с абсолютным злом. Змей Горыныч в анекдотах чаще всего — миролюбивый интеллигент, домосед, который категорически не желает понимать, почему самый факт его существования провоцирует в ком-то агрессию:

Пятница. Вечер. Приходит домой Змей Горыныч. Ну, ужин себе соорудил, водочки налил из графинчика в три стопочки. То-оолько ко рту нести — в дверь шарах! Бабах! Змей Горыныч вздыхает, ставит стопочку, подходит к двери, выглядывает в глазок — там Илья Муромец стоит, пьяный в жопу. (Исполнитель изображает, как накидывает на дверь цепочку и приоткрывает ее): «Ну, чего тебе?» (Исполнитель переходит на пьяную манеру говорить с выраженными былинными интонациями): «Ты, змеюка поганая! Всю нашу Землю-Мать побил-поругал! Ни женщин не щадил, ни малых детушек! Выходи на смертный бой!» Змей Горыныч вздыхает и говорит (исполнитель переходит на миролюбивые интеллигентские интонации): «Илюш, ну ты как напьешься, тебя на подвиги тянет». — «Ничего не знаю, выходи и все!» — «Илюш, ну пятница, вечер. Только домой пришел, поесть приготовил. Завтра хотел на природу слетать с утра, на рыбалку. Слушай, а давай до понедельника?» — «Точно?» — «Точно».

— «Прям с утра?» — «Прям с утра». — «Ну ладно». И уходит. Змей Горыныч поужинал, выпил, то-ооолько к диванчику — опять в дверь ломятся (исполнитель еще раз изображает ту же последовательность телодвижений). Стоит Илья Муромец, еще пьянее прежнего: «Не могу ждать, душа горит! Боль за нашу Россию-Матушку, за города ее и села, за храмы…» — «Илюш, ну договорились же на понедельник». — «А не обманешь?» — «Нет». — «Прям железно?» — «Железно». — «Ну ладно». И уходит. Змей Горыныч вернулся, лег, пледиком накрылся, телек включил. Лежит себе, блаженный. Левая голова уже дремать начала. И тут опять — шарах! Бабах! «Да еб твою мать!» Ну, встает, халатик накидывает, подходит к двери, глядит в глазок — а там никого. Ну он цепочку накинул, дверь приоткрыл — никого. Тогда средняя голова на хоботе так (исполнитель делает плавное змееобразное движение рукой вперед) сквозь щель. Тут ее Илья Муромец из-за косяка мечом-кладенцом: аххх! И голова так: тыдык, тыдык, тыдык (исполнитель изображает катящийся по земле округлый предмет). Две оставшиеся головы так переглядываются через пробел (исполнитель выставляет вперед согнутые в локтях руки, ладонями изображая две змеиные головы, потом разворачивает их друг навстречу другу): «Ну не мудак?..»