Вадим Михайлин - Бобер, выдыхай! Заметки о советском анекдоте и об источниках анекдотической традиции

Ноябрь, ветер, дождь, холодища. Сидят в пещере Илья Муромец, Добрыня Никитич и Алеша Попович, у костерка греются, водку жрут. Тут прилетает Змей Горыныч и говорит человеческим голосом: «Мужики, а можно я тут с вами посижу?» — «Иди на хуй!» Улетел. Через полчаса опять башку засовывает: «Мужики, а может, все-таки посижу?» — «Сказано тебе, змеюка, иди на хуй!» Ну опять улетел. Через час перепились, разомлели, опять засовывается: «Мужики…» — «Ладно, ладно, заползай. Только будешь отсвечивать, порубаем на хер». Змей Горыныч заползает, сворачивается в дальнем углу, лежит и шепчет (исполнитель делает лицо обиженного ребенка): «На хуй… на хуй… А может, живу я здесь…»

Идет по лесу богатырь, дракона ищет. Выходит к горам, смотрит — пещера, а из нее драконом так и прет. Ну, он подходит к пещере, достает меч-кладенец и кричит: «Ты, враг народа, выходи на смертный бой! Предстань передо мной, сразимся в честном бою!» Тут откуда-то из-за горы голос: «Ладно, ладно, сейчас предстану. Только в жопу перестань орать».

Идет по мертвому полю Добрыня Никитич. День идет, два идет, три идет. Жара, сушь, марево. Вдруг видит — вдали колодец. Ну, он бегом, голову в воду и давай пить. Пьет, пьет, пьет, голову поднимает, а перед ним Змей Горыныч стоит, огромный, страшный и огонь у него из хоботов хлещет. Ну, Добрыня вынимает меч, заслоняется щитом — и на змея. День рубит, два рубит, три рубит, а у того все новые головы растут на месте старых. Чует, смерть подходит. Опускает он меч, опускает голову и говорит: «Твоя взяла, чудовище! Что мог, я сделал, а ныне — смерть моя уж недалеко…» Змей Горыныч: «А что ты тут делал-то?» — «Да вот, хотел воды напиться…» — «Ну и кто тебе мешал?»

Бьются Илья Муромец со Змеем Горынычем. Илья — рраз! — мечом-кладенцом и срубил змею голову. Бьются опять. Он снова — ррраз! — и еще одну голову срубил. Тут змей изловчился и — рраз! — срубил Илье буйну голову. Голова так катится (исполнитель изображает катящийся округлый предмет и вращает глазами) и орет: «Два-один! Два-один!» Впрочем, даже анекдотический Змей Горыныч не всегда бывает безобиден — хотя этот вариант персонажа в традиции встречается нечасто. Налетел на деревню Змей Горыныч. Все дома пожег, мужиков поубивал, женщин-девок всех изнасиловал, малых детушек в колодец покидал. Лежит на холме над деревней (исполнитель изображает усталое и довольное выражение на лице): «Вот такой я странный зверек!»

Приходит в пятницу вечером Змей Горыныч домой. Не пьяный, но и не трезвый. Жена открывает: «Что, опять нажрался, скотина? А ну дыхни!» Глупая, нелепая смерть.

Сидит дракончик на тротуаре, плачет. Люди спрашивают: «Ну что ты плачешь?» — «Я совсем оди-ииин!» — «А мама у тебя есть?» — «Была-аааа…» — «А где ж она?» — «Съе-ееел…» — «А папа?» — «То-ооооже съе-еел…» — «Ну и кто ты после этого?» — «Сироти-иинушка-ааа…» Собственно, всерьез дискредитирует светлый анекдотический образ Змея Горыныча только первый анекдот. Второй — просто хулиганская вариация на тему Змея-домоседа. А третий, по большому счету, вообще должен был бы попасть в следующую подборку, поскольку инспирирован он не страшными сказочными драконами, а вполне конкретным дидактическим советским мультиком о вреде жадности, обжорства и эгоизма. Это «Сладкая сказка» (1970) Владимира Дегтярева, и в роли главного перевоспитуемого там выступает именно Дракончик.

Еще один сугубо сказочный персонаж, обогативший собой традицию советского зооморфного анекдота, — это Золотая Рыбка. Источник здесь очевиден — это мультфильм «Сказка о рыбаке и рыбке» (1950) Михаила Цехановского, представляющий собой пышную, в духе позднесталинского имперски-националистического «большого стиля», и вполне дословную иллюстрацию к двум каноническим текстам, известным каждому выпускнику советской школы практически наизусть (в качестве экфрастической рамки в мультфильме использован зачин из «Руслана и Людмилы», с пафосным акцентом на строчке «Там русский дух… Там Русью пахнет!»).

Главный функционал ключевого действующего лица в анекдотах о Золотой Рыбке, в полном соответствии с исходным пушкинским текстом, состоит в исполнении желаний — и вполне ожидаемо, что анекдотической инверсии прежде всего подвергается именно эта составляющая сюжета. В мультфильме 1950 года Золотая Рыбка получила от озвучившей ее Марии Бабановой голос идеальной сказочной возлюбленной и былинную интонацию, среди главных компонентов которой угадываются «женская мудрость» и «женская покорность» [89]. И та логика, согласно которой анекдот искажает базовые мотивации персонажа, достаточно предсказуема: Золотая Рыбка из доброй волшебницы, которая жалеет незадачливого старика, доброго, но совершенно бесхребетного, и до последнего терпит выходки вздорной старухи, превращается в трикстера, наделенного выраженной наклонностью к black comedy. Часть анекдотов, использующих этот способ инверсии, работает с набором привычных сказочных персонажей, переворачивая только саму модель их взаимодействия между собой:

Поймал старик Золотую Рыбку. А она ему и говорит человеческим голосом (исполнитель переходит на былинные интонации): «Скажи мне, старче, а жива ль еще твоя старуха?» — «Жива». (Исполнитель выставляет руку перед собой жестом, которым принято привлекать полное внимание собеседника и переходит на максимально суггестивную интонацию): «Тогда хорошенько подумай над первым желанием… Хорошенько…»

Поймал старик Золотую Рыбку. А она ему и говорит человеческим голосом (исполнитель переходит на былинные интонации)’. «Скажи мне, старче, а жива ль еще твоя старуха?» — «Жива». (Исполнитель вздыхает и говорит с обреченно-констатирующей интонацией): «Ну тогда жарь меня, старик». Имеет смысл обратить внимание на некоторую нестандартность зачина в большинстве анекдотов про Золотую Рыбку. В первой фразе здесь зачастую используется перфект, совершенная форма глагола в прошедшем времени, а не настоящее продолженное, как в обычном анекдотическом зачине. При этом смысловой и интонационный акцент делается не на подлежащем и не на сказуемом, а на прямом дополнении — «Золотую Рыбку». Тем самым исполнитель заранее подчеркивает 1) уникальность события, впрочем уже знакомого зрителю из школьной программы; 2) замкнутость и предсказуемость возникшей вследствие этого события ситуации — за актом поимки с неизбежностью следует загадывание принципиально исполнимых желаний (как правило, одного или трех); и 3) усиливает «сказительский» компонент исполняемого текста за счет значимой отсылки к пушкинскому оригиналу, заранее превращая свой номер в пародию на доминантный школьный дискурс.