Елизавета Голякова - И вечно их манит пыль дорог

Осверин тихонько потянул друга за рукав.

– И чего ради… – спросил было он одними губами, но так и не закончил фразу: ахнул, прерываясь на полуслове.

Аскольд шикнул на него, не повернув головы.

На полянке, среди этих ночных людей, сидела на земле привязанная к дереву девушка. И смотрела на мечника и менестреля. В упор.

Одежда ее то ли разорвалась, то ли была разорвана чьими-то загребущими руками, волосы разметались по плечам, а веревка опутывала ее вместе со стволом так, словно это был неистовствующий берсерк, а не молодая женщина. Волосы казались черными в тусклом свете костра, глаза – словно угольки на бледной коже. И она выглядела спокойной, самой невозмутимостью, от чего – и от пристального взгляда, словно она видела в темноте не хуже кошки – по коже тянуло холодком.

– Нужно ли вмешаться? Место специфическое, да и, кажется, они стоят друг друга, – осторожно предположил менестрель.

– Похоже на то. Но бесчестность остается бесчестностью в любом уголке мира…

И Аскольд заметил, что диковинные изумрудные огоньки в беспросветной тьме леса в основном кружат ближе к рассевшимся группкой мужикам, вот точь-в-точь волки, сужающие пространство вокруг своей добычи. А на девушку – ноль внимания. Может, невкусная?..

Тут один из ее пленителей выскользнул из общего круга у огня и подошел к ней. Вполголоса сказал что-то, а девушка зашипела в ответ, и тот, плюнув с досады, наотмашь ударил ее по лицу. Она дернулась в сторону, как сломанная кукла, и беззвучно зарыдала: это можно было разглядеть даже с такого расстояния по дрожащим от плача плечам.

И если до этого ни Аскольд, ни Осверин еще сомневались, на чью сторону им встать, то в это мгновение все и решилось. Мечник сверкнул глазами, сжимая зубы.

– Драться? – односложно спросил менестрель.

Аскольд кивнул:

– Я отвлеку их, а ты хватай девушку и лети на дорогу. Если разминемся, то в двух лучинах галопа к западу есть сломанный дуб – жди возле него, – он помедлил немного, проверяя себя. – Сможешь закинуть ее на лошадь?

Осверин, которому закидывание девушек на своего коня было в новинку, задумчиво кивнул.

– Вот и хорошо.

И воин вытащил меч, мгновение взвешивал его в руке – и вот уже рванулся вперед, не издав ни единого звука и совсем не готовясь. Ему это не было нужно.

Еще секунда, и темная громада из лошади и всадника, словно слившихся в одно целое, обрушилась на разбойников, ничего не подозревающих, и потому в первое мгновение только остолбеневших от внезапности и цепенящего страха. Во многом на это Аскольд и делал ставку: никто не тянулся за оружием, не выкрикивал команды и не осыпал его градом стрел несколько бесценных мгновений. За это время он успел сделать четыре взмаха мечом, обманчиво плавно переходящие один в другой, и на каждых из них на траву падало по одному мертвому телу. Без вскриков. Без ругани. Только с тихим шелестом и глухим стуком.

И тут оцепенение спало так же внезапно, как смертоносный всадник ворвался в освещенный круг костра. Со всех сторон тут же заголосили, заорали, завопили пронзительно и призывно; зазвенела сталь, замелькали луки и колчаны. Паника полыхнула подобно лесному пожару.

Перепиливая толстенную веревку, менестрель во все глаза смотрел на друга. Он бился… страшно он бился. Бывает, мечники красуются или болтают, иные рычат, как дикие звери, а те, чье мастерство оказывается выдающимся, начинают играть с противником – и тогда выглядят впечатляюще, как ураган. Аскольд же ураганом не казался. Наносил удар только тогда, когда нужно было ударить. Молча. Сдержанно. И лицо его, как-то очень неуместно молодое, оставалось бесстрастной маской без тени живой человеческой эмоции. Его учили этому, учили с самого детства, и вовсе не оберегали от грубой жестокости жизни, как если бы он был из фарфора, нет. А потому Аскольд был вдвое, втрое опаснее, смертоноснее и эффективнее .

Менестрель наконец справился с проклятой веревкой, и девушка, обессиленная, рухнула на его подставленные руки, все еще сотрясаясь от рыданий.

– Тихо, тихо, сейчас мы улетим отсюда, далеко-далеко, и потом все это покажется страшным сном, только ночным кошмаром… – так ласково, как только мог говорить человек, пока вокруг падали и падали убитые, уговаривал ее Осверин, подхватывая на руки и сажая в седло, чтобы самому устроиться на конском крупе и хоть отчасти выполнить только что обещанное. – Все будет хорошо. Аль!

Мечник, почему-то уже пеший, отсалютовал ему, пока ногой спихивал с меча нечто, бывшее частью ночного разбойника. Они оказались совсем неважными фехтовальщиками, увы.

Осверин пришпорил было коня.

– Нет, – застонала девушка, – мне нужно… Я… Нужно…

– Что такое, миледи? – он и сам не сказал бы, почему обратился к ней именно так.

Она собрала все силы в кулак, чтобы ответить:

– Я должна уехать одна. Или за мной придут, а вас заберут тоже, и конь не увезет двоих так быстро, как увез бы одного, а до конца ночи еще далеко, и, о боги, это же Поющий лес – о чем вы только думали?!.. Мне надо ехать. Дашь… дашь мне коня?

Говорила она приятным, несмотря ни на что, бархатистым голосом, с легкой картавинкой, ужасно очаровательной.

Менестрель в изумлении воззрился на нее. Последствия удара по голове? Нет ли у нее жара? Истощения?..

– Я справлюсь, – обреченно заверила она и качнулась в сторону, но последним усилием выпрямилась и села ровно. – Правда.

Она выглядела неважно, но говорила твердо и была непреклонна. А они с Аскольдом ведь не похищали девушку, а спасали, ведь так?

Конь перешел на шаг.

– Ты точно в состоянии скакать верхом сама? Уверена, что не упадешь? – наконец вздохнул музыкант.

Девушка кивнула.

– Тогда остается только поверить тебе на слово. И пожелать удачи.

Она неожиданно рассмеялась, мелодично и звонко, и, когда Осверин вложил ей в руки поводья, мягко положила ему в ладонь что-то в ответ. А потом менестрель спрыгнул в мягкую, влажную от ночной росы траву, и всадница ускакала в ночную темень и тишину. Встретятся они еще очень нескоро – но встретятся, оба уже другими людьми, однако никогда не забывавшие события той ночи и мерцающих изумрудов среди деревьев.

А Аскольд все сражался. Эффект неожиданности прошел, зато гнев на незнакомца, убившего их товарищей, завладел разбойничьей братией. И они стали теснить одинокого бойца.

Он успел запыхаться и устать, ноги предательски начинали наливаться свинцом, а по лбу бежали струйки пота, однако силы можно было еще черпать и черпать из непоколебимой уверенности, десяток лет оттачиваемого мастерства и чувства, что он поступил, как ему велит его честь. Аскольд Витт делал то, что считал справедливым.

И вот в чем штука – неожиданно он заметил, что изумрудные огни на несколько шагов теперь ближе, чем были лучину назад. Они сужали круг. К худу ли или к добру, он не знал – но, когда оттолкнул противника до границы тусклого полусвета и тот исчез в темноте, ему послышалось чавканье и утробное урчание – а воина того он больше не видел. Так мечник сделал вывод, что, попадая в тень, люди как-то кончаются. Только вот поздним ужином или ранним завтраком?..