Елизавета Голякова - И вечно их манит пыль дорог

Его все-таки ранили – по-разбойничьи, в спину, а после навалились всем скопом, принялись давить числом, массой, толпой. Когда из его рук выбили меч, Аскольд впервые почувствовал укол страха, такого, какой, должно быть, чувствовали они. Врукопашную против вооруженных людей ему было не выстоять долго – но что оставалось делать?..

«Не выстоять долго» вдруг оказалось предательским «не выстоять вовсе». Кто-то жутко хрипящий и тяжелый прыгнул ему на спину, и Аскольд рухнул в траву, почти окончательно проигравший. Глаза застилала темнота. И вдруг…

Чьи-то руки заботливо вложили в его ладонь меч, одобрительно похлопали по рефлекторно сжавшимся на рукояти пальцах.

– Ты можешь, я знаю, – улыбнулся Осверин, вытирая с виска кровь. – Так давай.

И менестрель исчез в мешанине тел, оружия и травы.

Аскольд оскалился хищно, показывая клыки. Кто-то успел подумать, что отделался так легко, это от него-то, восходящей звезды боевого искусства Альрина?!

А когда он поднялся, стряхивая с себя разбойничью тушу, на лице у него снова была дежурная маска – и рука была тверда, а меч быстр, как прежде.

На крохотной зеленой полянке, недалеко от границы Поющего леса, среди примятой и блестящей от чистейшей ночной росы травы, обессиленно полулежали, прислонившись к дереву, двое путников. Вид у них был неважный: в крови, ссадинах и синяка, помятые и весьма потрепанные, они были слишком слабы даже для того, чтобы открыть глаза – но зато друзья улыбались, и дышать им было вкусно и сладко.

– Аль, – подал голос менестрель, слабо, но тепло, – спасибо тебе. Знаешь, я… – он помолчал смущенно, – я всегда хотел, чтобы у меня был старший брат вроде тебя.

Мечник молча протянул ему руку, уже испачканную в чьей-то крови. И Осверин пожал ее, став названным братом Аскольда Витта, и до конца своих дней они оставались братьями – по делам и по духу.

Занималось утро. До восхода еще оставалось время, но свет уже рассеивал тьму, мир просыпался, и изумрудные огоньки растворились где-то в чаще, не оставив за собой и следа. День обещал быть чудесным – солнечным, долгим, теплым.

Если бы ран не было так много, а силы не были бы растрачены полностью, менестрель и мечник наслаждались бы им сполна.

– Ты хоть снял с коня поклажу, прежде чем подарить? – проговорил Аскольд с усмешкой.

Осверин притворно обиделся:

– Конечно! Там была моя гитара, а я менестрель или кто?!

– Скоро, пожалуй, оба мы будем «или кто», – фыркнул молодой лорд.

Музыкант зашелся тихим, приглушенным болью смехом. Да, тогда это действительно казалось смешным. Отсмеявшись, он сделал усилие и раскрыл сжатую в кулак ладонь:

– Смотри, она мне подарила вот.

На узкой ладони с пятнами крови лежала серебряная сережка – тоненькое колечко и хитрый замочек. Подарок на память.

– Носить будешь?

– Ага. По-моему, очень даже неплохо будет смотреться. Раной больше, раной меньше, сейчас уже не все ли равно? Только вот, – Осверин замялся, – мне самому еще не приходилось прокалывать мочку, да и не видно, что делаешь, если на себе…

Мечник вздохнул для вида и взял у него сережку.

– В правое или в левое?

– Да без разницы; к какому тебе ближе, – отмахнулся менестрель.

Аскольд примерился и твердой рукой проколол другу ухо. А музыкант – надо отдать ему должное! – не дернулся и не издал ни звука.

Потом оба прислонились обратно к дереву и закрыли глаза, отдыхая. Потом они даже приблизительно не могли бы сказать, сколько времени провели так, в полудреме, без движения и в тишине. Но сколько-то минут, часов или дней прошло, и их разбудили мягкие, пружинящие шаги. Что-то таинственное и древнее, такое же, как деревья в самой глухой чаще, вышло к ним из леса и обратило на них свой взор. Это ощущалось как дыхание, но сравнимое скорее с ветром, хотя воздух вокруг оставался спокоен. Поющий лес был здесь , и – парни почему-то были в этом уверены – он беззвучно пел.

Тогда они собрали последние силы и подняли головы с изумлением и радостью, и древние деревья говорили с ними.

3. Приключение два

Осень из золотой и теплой стала промозгло-ледяной, с настырными ветрами, неистребимыми ливнями, водой везде и всюду. Начали клубиться белые туманы, сливаясь с небом всех оттенков серости. Путь теперь был не метафорично туманен и зыбок, а границы вещей размывались с особенным упоением. Настало время, которое нежно любят только все обладатели пушистых ковров и каминов, да еще поэты.

Наш поэт – странствующий менестрель с гитарой за спиной – пошел с профессиональными течениями вразрез. Он зябко кутался в плащ, ворчал и больше обычного огрызался, а мокрые ноги при любой возможности стремился вытянуть к огню. Когда такое случалось, он блаженно щурился, щипал струны, оттаявший. А если еще и слушатели находились, то разве что не урчал от удовольствия.

Что думал об осени Аскольд, никто не знал. Мечник держался как обычно, разве что только однажды проболтался побратиму, когда тот поймал его на неосторожно брошенном слове.

– Что? Гложет тебя что-то? – заботливый менестрель даже подвинулся поближе, выражая свое неравнодушие и беспокойство.

– Немного. Поговорил бы потом об этом, но…

Осверин поджал губы, мол, ты думаешь, я еще не догадался?.. И спросил:

– Тебе невыносимо идти на сделки с собственной совестью, верно?

Аскольд задумался.

– Не то чтобы совестью – как-никак, я учился всю жизнь не самым гуманным вещам. Скорее уж – идти против нерушимых законов чести. Как вы можете!..

– Как будто есть варианты, – горько усмехнулся менестрель, и они больше не говорили об этом.

По дорогам и лесам, на узеньких городских улочках и утопая по щиколотку в морском песке, они сражались бок о бок – сталью и словом, силой и призывом мечты.

Им пришлось ночевать на развалинах древнего замка, некогда прекрасного и устремлявшего шпили своих башен в низко нависшее небо. Теперь он был открыт природе, и это самое небо стало его новой крышей, камни поросли травами, и на парадной лестнице даже раскинула свои ветви молодая дикая яблонька, а в ее корнях вырыли норы мыши или другие полевые грызуны. Его голый остов, понемногу распадающийся в земле, отчетливо различался среди бескрайних холмов и поблекших к осени пустошей. Когда-то здесь жили, смеялись и пели, дрались, любили и ненавидели друг друга люди, незнакомые тени ушедших времен, а сегодня их дом стал частью пустынных просторов, и в нем поселилась тишина. На одной из стен была вырезана оленья голова, и олень следил за путешественниками одним, правым, умным и гордым глазом.

С рассветом двое друзей снова пустились в путь, покинув безымянный замок с удивительным чувством легкой грусти и невесомости бытия.

Осверина неумолимо тянуло к людям. Раз за разом менестрель пытался петь им, петь не только популярные песни про красавиц и их пикантные подробности, но о чем-то более глубоком и сложном, что было тоньше и сильнее. И раз за разом терпел неудачу, хотя из-за стоящего за спиной мечника куда менее фатальную, чем до их второй встречи, но… Ему было жизненно необходимо рассказать об увиденном, о том, что разрывало всего его изнутри – словно мир сам переполнял душу музыканта, заставляя искать слушателя, того, кто будет так же открывать глаза и видеть .