Олег Батлук - Исповедь старого молодожена [сборник litres]

Самая красивая пара на любом вечере – это вальсирующие муж и жена.

Потому что вальс мужа и жены – это такое хэппиэндистое громогласное «да» в ответ на главный вопрос в философии отношений: есть ли любовь после брака?

Ни цунами детей, ни трясиноликая бытовуха, ни диверсанты родственники, ни горластость ссор не отменяют легкости их движений. «Здесь я стою – я не могу иначе», – говорит в них несгибаемая нежность Лютера.

Нет ничего прекраснее на свете, чем вальсирующие родители пятерых детей. Я видел такое однажды на дружеской вечеринке.

Все пятеро детей присутствовали там же.

Все пятеро детей забавно смущались, глядя на танцующих папу и маму.

Каждый по-своему, в соответствии с драматургией возраста.

Это детское смущение – высшая точка, триумф и ода человеческой близости.

Самое неблагодарное дело – препарировать пыльцу. Но я все же попробую.

В любви между мужчиной и женщиной есть столько разных жанров, что она напрашивается на типологию. Как минимум, в любви есть две любви.

Первая – это бабочки в животе, вторая – змея в горле.

Первая учит летать, вторая заставляет ползать.

Первая – тепло по жилам, вторая – от черной крови, с бешеных глаз.

В первую выздоравливают от одиночества, второй болеют. Нет ничего пошлее, чем сравнение любви с болезнью, но в этом жанре она ведет себя именно так.

Это иллюзия, что всем нужна первая.

Первая создает очаг, поэтому она значительно скучнее, как ни крути. За такое «Оскара» не получишь. Вторая оставляет воронку и уже не одно тысячелетие притягивает сталкеров.

Первая – колесо обозрения. Вы сидите рядом (держитесь за руки/обнимаетесь – нужное подчеркнуть), весь мир на ладони, видно далеко, кругом тишина. Бывают взлеты, но плавные, и наверху ненадолго. Бывают падения, но не резкие. Есть время собраться с мыслями, осмотреться. Вторая – чистые американские горки. Картинка нечеткая, вся жизнь проносится перед глазами за секунду, а в конце дуги того, кто послабее, может вырвать на другого.

Не все желают сидеть на диетических чувствах. Кого-то тянет на остренькое. Ведь это так увлекательно – потрепать свою душу на чьем-то ветру. Для кого-то любовь – это экстремальный туризм в чужую жизнь, без прививок, хотя одна, от бешенства, и не помешала бы.

Здесь должна быть мораль. Но ее не будет.

Возможно, мы вообще не выбираем, как любить. Возможно, любовь наследуется нами через ДНК от предков.

Никто не знает, сколько там у них недолюблено и сколько предстоит долюбить нам.

Любовь – это когда видишь ее в рапиде [2] Замедленная съемка. .

Любовь – это когда она молчит, но ты понимаешь, о чем она говорит.

Любовь – это когда твоя ипохондрия распространяется на ее здоровье.

Любовь – это когда понимаешь, что «ненаглядная» означает физическую невозможность наглядеться.

Любовь – это когда ее голос в телефоне схлопывает пространство, а лицо напротив – время.

Любовь – это когда хочется прикасаться кончиками пальцев.

Любовь – это когда знаешь иностранный язык, на котором написан другой.

Любовь – это когда угадываешь ее шаги за дверью.

Любовь – это когда будишь ее посреди ночи, чтобы просто заглянуть ей в глаза.

В конце восьмидесятых наш район «держал» Паша по прозвищу Крюгер. Обаятельный парень со шрамом на полщеки.

Это было время бандитов по призванию, а не по профессии, как уже совсем скоро в девяностые. Да и назвать Пашу бандитом язык не поворачивался. Скорее, прокаченный хулиган. По шкале между Аль Капоне и Волком из «Ну, погоди!» он помещался ближе к Волку. Правда, Паша сидел (чего не скажешь о Волке). Когда я появился во дворах учиться плохому, он все еще сидел. А ребята из его компании по старой памяти «держали» район. С ребятами Крюгера никто не связывался.

На воле Пашу Крюгера ждала его девушка. Строго говоря, это была не девушка, а звездец. Не звезда, сияющая и путеводная, каких в природе встречается немало, а именно звездец, звездец всему мужскому роду. На афродитовой фабрике в нее зачем-то напихали столько женственности не по ГОСТу, что немощные старики отбрасывали костыли и лезли в клумбы за цветами. Взглядом она умела прикуривать сигареты. Юнцы сгорали в радиусе ста метров, как мотыльки. Катя. Не одна челюсть была вывихнута во время полночных бормотаний ее имени.

Иногда Катя появлялась в наших дворах вместе с крюгеровскими. На нее приезжали посмотреть из соседних конкурирующих районов на мотоциклах, рискуя уехать обратно пешком на троллейбусе. Хотя соседям прощалось. При мне ни одного мотоцикла не пострадало. Это было водяное перемирие, как в «Маугли».

Надо отдать Кате должное: своей суперсилой она не злоупотребляла. Как Человек-паук много лет спустя, она рано поняла, что большая сила – это большая ответственность. Катя даже одевалась почти как монахиня – я не припомню ее в юбке. Когда другие наяды ходили в мини по шею даже зимой, она перебивалась с джинсов на свитерки. Только это не спасало. Возможно, так было даже хуже. Ну, пришла бы она один раз в мини, получили бы мы все по инфаркту в свои шестнадцать, зашили бы разрывы сапожной иголкой и жили бы спокойно дальше. Джинсы и свитерки заставляли работать воображение, что в шестнадцать вещь довольно опасная.

Никто из нас не решался подойти к Кате хотя бы на расстояние разговора. Конечно, мы все боялись Крюгера, но по большому гамбургскому счету дело было в другом. Катя – это тяжелая атлетика. Как женщина она была для нас неподъемна. Мы трезво оценивали свои силы и не спешили надорвать пупок.

И тут во дворе появился тот парнишка, десантник, не помню его имени. Он только что вернулся из армии. Метра три ростом, рассказывали, что чувак просто выходил из самолета без парашюта, настолько он был гигант. В тельняшке, в татуировках, с гитарой (как будто первых двух не хватило бы), десантник затмил даже Микки Рурка, блиставшего в то время на афишах. Перед парнем развернулась полная колода из первых красавиц на десять кварталов окрест. Но десантник задумал совершить свой самый смелый и отчаянный прыжок в карьере – на Катю. Летающий шкаф не знал, что в мире еще не придумано такого парашюта, который смог бы спасти его в этом полете.

Десантник бился как рыба об лед, гонялся за ветром в поле, тушил огонь соломой, толок воду в ступе, одним словом, проверил на себе истинность дюжины русских пословиц. Детина сбивал пальцы в кровь на своей гитаре, раздавал другим девушкам не принятые Катей цветы, захламлял ее почтовый ящик в подъезде любовными письмами. Катя его очень жалела. Я лично видел, как однажды, когда он буквально приполз к ней пьяный во дворе, Катя ласково журила его: