Роман Днепровский - Профессор Шариков и его вклад в совецкую науку

Первый, кого встретил Шариков на кафедре, был… доктор Борменталь. Так получилось, что за все годы учёбы Шарикова они ни разу не пересекались: доктор всё больше занимался практической наукой, продолжал ассестировать Преображенскому, в институте появлялся редко… Трудно сказать, что испытал Иван Арнольдович, нос к носу столкнувшийся с новым научным сотрудником, которого во время оно водил в цирк, и которого, пьяного и бесштанного, оттаскивал от горничной Зины. Однако же, читатель, нам известно, какие чувства при встрече с Иваном Арнольдовичем испытал Полиграф Полиграфович. Чувства эти были противоречивы: с одной стороны, тёмная злоба поднялась со дна души бывшего пса и бывшего начальника подотдела по очистке при виде всё столь же лощённого доктора; с другой стороны… С другой стороны, как это ни странно, но Шарикова, словно запахом той самой "краковской" колбасы потянуло к доктору! Он разом вспомнил всё: и восьмикомнатную профессорскую квартиру, и неспешные беседы за обеденным столом, и все эти, так раздражавшие его тогда "нож — в правой руке, вилка — в левой!", "ах простите — ах извините", "ах не соблаговолите ли передать?" — и Шариков инстинктивно почувствовал, что хочет быть таким же блестящим и элегантным, таким же вежливым и культурным, как этот доктор! Да что там — "как"? — ещё лучше! ещё умнее, ещё элегантнее, ещё остроумнее! И чтобы Зинка приносила ему — не жратву, но еду — на серебряном подносе, и обращалась к нему: "Многоуважаемый Полиграф Полиграфович, не желаете ли?…" Он всегда этого хотел!!! Хотел — и ненавидел этого выскочку-доктора именно за то, что он, Шариков — не такой.

Но Шариков образца 1931 года был уже не тот, что Шариков образца года 1926-го. "Ладно, — подумал про себя Полиграф, — к этому доктору надо, как следует, принюхаться, если что — то и припугнуть немного, а придёт время, и мы его — как ту сову в профессорской квартире, хе-хе… Р-разъясним!" — и, изобразив на морде радость от неожиданной встречи со старым знакомым, тут же предложил доктору сегодня же вечером отпраздновать эту встречу в ресторане. Борменталь был настолько шокирован, что согласился…

…Впоследствии, сотрудники кафедры экспериментальной хирургии Института Красной Медицины никак не могли понять, с чего это всегда очень сдержанный на похвалы Иван Арнольдович вдруг стал при каждом удобном случае расхваливать этого нового младшего научного сотрудника, да ещё и взялся готовить его к защите кандидатской диссертации. В том, что защита эта будет провалена, не сомневался никто: как ни силился МНС Шариков, как ни пытался вставлять какие-то реплики в разговорах с коллегами, всем было ясно, что хирург из него — как из дворового пса балерина. Ему и на операциях-то даже близко не позволяли подходить к операционному столу: так… "принеси-подай" — и, как прежде за обеденным столом в профессорской квартире, так и теперь в операционной Полиграф лишь подавал ланцеты и пинцеты, зажимы и тампоны… Видно было, что не дотягивает парень — не только на фоне докторов и ассистентов "старой школы", но даже и на фоне таких же, как и он сам, вчерашних выпускников Института Красной Медицины. Поэтому известие о том, что защита шариковской диссертации прошла на отлично, стало настоящей сенсацией! Потом, правда, говорили, что выступал на защите не столько сам аспирант, сколько его научный руководитель, что этот самый научный руководитель, чуть ли, не сам написал эту диссертацию вместо Полиграфа… что на квартиры членам ВАКа накануне защиты звонил — страшно сказать! — чуть ли, не сам товарищ Жаровкин, всемогущий Первый зам Наркома Внутренних Дел… но, конечно же, врали, канальи.

О своём аспиранте доктор Борменталь ни словом не обмолвился профессору Преображенскому — не хотел нервировать старика неприятными воспоминаниями. К слову сказать, и сам профессор, который в былое время очень живо интересовался институтскими новостями, вдруг замкнулся в себе, стал нервным и нелюдимым — а однажды, во время совместного обеда прозрачно намекнул доктору, что для всех будет лучше, если он, доктор, в течении ближайшего месяца станет столоваться не у профессора, а где-нибудь в другом месте — и вообще, постарается как можно меньше бывать в бывшем Колабуховском доме: " — Это не потому, что я не хочу видеть Вас, дражайший Иван Арнольдович, и не потому, что я Вам не доверяю: просто — мало ли? — вдруг Вы ненароком узнаете то, что ни Вам, да и никому лучше не знать?… — казалось, Филиппу Филипповичу очень не хотелось об этом говорить, и он поспешил перевести разговор в иное русло: — Но, разумеется, доктор, как только будет подходящий материал — в любое время, днём или ночью! С Петербургским… тьфу! — как его теперь? — ах, да, с Ленинградским зоосадом Вы на связи? Если что — пусть присылают с аэропланом! И помните: гипофиз и железы павиана предпочтительнее, нежели гипофиз и железы бабуина! А теперь — по рюмочке!"

Впоследствии доктор Борменталь часто вспоминал этот разговор. Ровно через две недели после него, ближе к вечеру, он доставил на квартиру профессора склянки с гипофизом и семянными железами молодого павиана, убитого в Московском зоосаде матёрым самцом. Профессор был крайне взволнован, и едва не выронил склянки с препаратами — но, к удивлению доктора, тут же, чуть ли не силой вытолкал его за дверь, заявив, что при этой операции ассистенты ему не понадобятся. Это была их последняя встреча: уже после похорон Дарья Петровна шёпотом рассказывала доктору, что едва выставив его за дверь, профессор бросился к телефону — и уже через десять минут к подъезду подъехали три автомобиля… что какие-то вежливые люди в военной форме без знаков различия поднялись в квартиру, пригласили профессора ехать с ними, хотели, было, помочь Филиппу Филипповичу нести его саквояж — но профессор, с совершенно несвойственной ему грубостью едва ли не оттолкнул вежливого военного, и, уцепившись в сак двумя руками, отрывисто бросил: " — Я сам! Время теряем! Едем!" Домой профессор вернулся только к вечеру следующего дня, — рассказывала Дарья Петровна, — и вернулся сам не свой: всю ночь не спал, ходил по кабинету, курил… Утром ему сделалось дурно, и Дарья Петровна попросила Зину телефонировать в клинику при Институте Красной Медицины, чтобы вызвать его, Ивана Арнольдовича — но Ивана Арнольдовича, как назло, не оказалось на месте… Вместо него к Филиппу Филипповичу пришли два других доктора — чужие доктора, незнакомые — осмотрели профессора, и сказали, что это, всего лишь, простуда; поставили ему какие-то уколы, и велели Зине поить Филиппа Филипповича горячим чаем с малиновым вареньем… Сказали, что Иван Арнольдович сейчас занят, что они сами будут приходить и лечить профессора — и каждый день приходили, осматривали Филиппа Филипповича, ставили уколы — но от этих уколов ему становилось только хуже… А потом Филипп Филиппович умер. В некрологе, который напечатали в "Правде", было написано, что он умер от скоротечной пневмонии — но она, Дарья Петровна, уверена: умер наш дорогой профессор от этих уколов! Ах, если бы Иван Арнольдович не был так занят!…