Роман Днепровский - Профессор Шариков и его вклад в совецкую науку

И вот теперь, каждое утро, приезжая в клинику, профессор Шариков ловил на себе взгляд этого дворника: взгляд у него был, как у дворняги: одновременно и заискивающий, лукавый, и таящий в себе угрозу: "ты меня не тронь — и я тебя не трону" — уж что-что, а этот взгляд профессор Шариков очень хорошо знал ещё с тех времён, когда сам бегал по помойкам в поисках жратвы. А бывший приват-доцент и бывший зэк Иван Арнольдович Борменталь, волею судьбы (точнее, волею чистодела с Таганки) обернувшийся дворником Климом Чугункиным, каждое утро караулил профессора возле главного подъезда. За голенищем его подогнутых хромачей был спрятан острый, как бритва, стилет: подарок от братвы, который бывшему лагерному лепиле передали уже по эту сторону "колючки". Борменталь помнил, как много-много лет назад люди Бриллианта закололи Швондера, и уверял себя, что и у него не дрогнет рука: ведь он же сам когда-то был хирургом, чёрт подери! — но всякий раз, видя статную, лощённую фигуру директора Института Экспериментальной Хирургии, ловя на себе полный превосходства и осознания собственного достоинства профессорский взгляд, отступал, и, заискивающе улыбаясь, ретировался. Плёлся в вечно полутёмную комнатёнку в цоколе, падал на единственную кровать, и канючил: " — Зину-у-уша!… Скля-аночку бы-ы… Сходи-и в прозекторию… ну сходи-и-и…" — а когда Зина уступала его уговорам и приносила из мертвецкой вожделенную скляночку, оживал, моментально напивался и начинал нести какую-то ересь, в которой перемешивалось всё: и бесшабашные попойки московских студиозов в Татьянин День, и жуткие картины лагерной жизни, и те сложнейшие операции, во время которых он ассистировал Филиппу Филипповичу… Зина молча слушала его, усевшись на табуретке и положив свои изъеденные хлоркой руки на колени — слушала молча, тихо улыбаясь: как и прежде, она очень любила Ивана Арнольдовича.

Бывший доктор, бывший Иван Арнольдович Борменталь скончался сырой дождливой осенью 1961 года: внезапно открывшийся туберкулёз доконал его буквально за две недели. Двое угрюмых санитаров, прежде угощавших больничного дворника спиртом, перенесли его из комнаты поломойки Зинаиды Буниной, где он жил последние годы, в мертвецкую — в аккурат, в соседнюю комнату, за стеночку. Похоронили его, как неопознанного — под колышком с номерком, а по весне, когда на кладбище выжигали прошлогоднюю траву, колышек сгорел, и могила бывшего приват-доцента затерялась среди сотен таких же безликих холмиков на безродном участке кладбища.

Профессор Шариков не сразу заметил исчезновение раздражавшего его больничного дворника: вернувшись из Монреаля, куда он ездил во главе делегации совецких учёных на Международный Конгресс Прогрессивной Интеллигенции, Полиграф Полиграфович собирался, было, закончить четвёртую книгу своих воспоминаний "Юность огневая, юность боевая" — да не тут-то было: с "Мосфильма" позвонили — попросили быть научным консультантом трёхсерийного художественного фильма "Красные знамёна, белые халаты". Кроме того, 17 октября открывался очередной, ХХII съезд КПСС, на который Полиграф Полиграфович был избран делегатом, и на котором он должен был выступать с докладом "О роли совецкой интеллигенции в деле укрепления мира и построения коммунизма" — и над текстом доклада предстояло ещё очень и очень серьёзно поработать. Так что, о смерти дворника Клима профессор Шариков узнал не сразу, узнал в рабочем порядке — и, подписав какую-то бумажку для отдела кадров, сразу же переключился на более важные и насущные дела. О том, что умерший от туберкулёза дворник Клим был ни кем иным, как Иваном Арнольдовичем Борменталем, профессор Шариков никогда бы и не подумал: ведь Борменталя он похоронил сам, лично, ещё в тридцать восьмом — как за год до того похоронил и Швондера.