Миервалдис Бирзе - Розовый слон [сборник]

— Я не могу не писать. Я пишу только так, как могу.

— Километрами… — расслышал Бертул шепот Вилкса.

— Иногда критики, которые сами не написали ни единой строчки, упрекают меня, что я пишу обстоятельно, но я так вижу мир. На лице человека, на вашем лице, есть глаза. Глаза имеют цвет. В глазах есть зрачки, большие, круглые, маленькие, круглые. Глаза бывают узкие, глаза бывают широкие. У пьяниц на следующее утро белки глаз затканы мелкими прожилками…

Пожилые женщины в зале согласно закивали друг другу.

Я должна писать о бровях, я не могу иначе. Брови характеризуют старшее поколение — это широкие брони, выросшие без помех, потому что брови должны были защищать глаза рабочего человека, чтобы в них не текли ручьи пота во время сенокоса. Сегодня у девушек брови узкие, длинные, они меняются, потому что у бровей осталась только функция украшения. На лице есть нос — и у вас, и у меня, и об этом надо писать. Иногда ночью в отблеске света мы видим только нос.

— У пьяниц он сверкает как стоп-сигнал, — бормотал про себя Вилкс.

В зале кое-кто стал ощупывать свой нос.

— И по носу тогда надо узнать человека. Мы часто едим на кухне. Могу ли я не писать о кухне? На кухне есть пол. Плиточный — в новых домах. Дощатый, со щелями — в старых. В эти щели попадают крошки хлеба. Если крошки черствые, значит, пол давно не подметался, и это уже характеризует жильцов дома.

Каладе начали жать новые лаковые туфли. Она переступала с ноги на ногу — не помогало. Добравшись до описания живота, она кончила:

— В моих рассказах нет ничего выдуманного. И тот теплый пар, который поднимается к потолку, когда мы снимаем крышку с котла, в котором варится картошка для свиней, теплую, влажную, тяжелую крышку, тоже не выдуман.

В зале чувствовалось явное согласие, потому что в Бирзгале у многих в сарайчиках хрюкали поросята.

Калада поглядывала на свой стул, в то же время медлила, как бы не сесть раньше времени, так как по своему опыту знала — сейчас что-то преподнесут. Ага! — по ступенькам взбежала девочка в стилизованном народном костюме, в этой мини-юбочке она смахивала на фигуристку. Перед Каладой она сделала книксен и протянула ей белые розы. Как обычно, аплодисменты заглушили то, что она сказала или, наученная взрослыми, хотела сказать. Это была дочь мастера-маслобойщика Бигауниса. Мать сама купила розы — на радостях, что весь зал увидит ее дочь на сцене. И дому культуры дешевле. Второй поднялась продавщица книжного магазина и поднесла изготовленную из обрезков фанеры ладью длиною в целый фут с соломенной мачтой и бумажным парусом, на котором было написано: "Люции Каладе. Приезжайте к нам еще". В магазинах такие ладьи лежали навалом, значит считались модными, решил Касперьюст и купил их.

— Нельзя сказать, что поэт и переводчик Валдис.

Вилкс является самым большим латышским поэтом. Говорят, что Арвид Скалбе по росту еще больше, но все же я не ошибусь, если скажу, что он один из самых крупных как в прямом смысле слова, так и в переносном, — сказал Бертул и, соблюдая ритуал, сам, аплодируя, стал приглашать Вилкса.

Вилкс встал, тряхнул рыжими волосами, одернул задравшиеся вверх рукава и сердито поглядел в зал. Затем вытянул вперед руки, и рукава опять задрались. Оперевшись концами пальцев о стол, он начал говорить. Оказалось, что у него два голоса, один — гулкий баритон для закулис, кабака и картежного стола, а другой — приглушенный, даже ласковый — это для обычной аудитории. Этим тихим, ласковым голосом он без всяких вступлений стал читать свои стихотворения. Размеренные, с правильными стопами, с цезурами и чистой рифмой. Что-то сердечное, об озерах в Пиебалге, об Александре Чаке, встреченном после его смерти однажды ночью возле фонтана перед оперным театром.

Слушали все, потому что стихи были понятными. Но как только отзвучали последние строфы под высоким потолком зала, Вилкс снова нахмурился. Казалось, ему самому было теперь неудобно за эту сердечную лирику; будто он, читая свои стихи, снял с себя на сцене не только пиджак, но и рубашку. И он с некоторым пренебрежением произнес:

— Если что-нибудь неясно в поэзии или в других жанрах, можете спрашивать, — и оглянулся, как бы пытаясь отыскать цветы.

На сцену поднялась уже взрослая девушка, лет двадцати пяти, с розами, купленными библиотекой. Драночную баржу от дома культуры преподнесла кассирша универмага. Женщина в кофте ручной вязки преподнесла Вилксу пару варежек. От этого у Бертула потеплело на душе — варежки не были организованы. Калада этого не знала и теперь своими красными глазами чирка глядела поверх аудитории на белую дверь зала. Но, увы, дверь не открылась, нежданный слон с варежками или с шарфом не появился. Это Калада восприняла как личное оскорбление — ее оценивали ниже, чем Вилкса.

Бертул снова встал.

— Планы дома культуры на предстоящий сезон длинных зимних вечеров обширны. Предусмотрена и работа литературной студии. Основные кадры у нас уже имеются: это рабочий-поэт Андрис Скродерен. Его стихи стали уже достоянием всего района — они печатались и в районной газете. Прошу!

Скродерен не остался стоять у столика, как это делали Калада и Вилкс, а, развевая полосатыми штанами, вышел на край сцены к самой рампе. Ну, этот будет читать битый час, давно уж не было ни юбилеев, ни собраний друзей природы… Теперь не дождаться танцев.

Андрис разрядил над головами слушателей заглавие: "О пауке, который ест муху".

То ли Бертул поэзию не понимал, то ли слушателей: профану Скродерену аплодировали не меньше, чем Вилксу. Наверное, тут сработала психология: бирзгальцы понимали, что Скродерен такой же поэт, как и они сами. Выражая признательность Скродерену, они на самом деле выражали ее себе.

Андрис с благодарностью склонил свой широкий, овальный лоб, но снова выпрямился, бросая в зал взор фанатика поэзии.

Опять аплодисменты, опять, прислушиваясь к внутреннему голосу, Андрис направил взгляд в потолок.

Касперьюст, беззвучно разевая рот, с первого ряда в зале показывал Бертулу на свои ручные часы. Когда аплодисменты затихли, Бертул прошептал:

— Кончай, пора начинать танцы…

Поэтический слух Андриса тоже успел уловить, как молодежь в дальнем углу зала бьет ногами в пол. Он вернулся к столу, чтобы получать подарки от слушателей. И дождался полную девушку и парня своего возраста. Те несли умеренную корзинку.

— От товарищей по работе в потребсоюзе… местному нашему поэту… — сказала девица и подала прикрытую цветами корзину.