Array Коллектив авторов - Морские досуги №5

Кое-кто пугает унитазы и каютные раковины. Приборка не делается: и женщины, и часть матросов, в чьи обязанности входит приборка, лежат вповалку без всяких приказов. Да и кому она теперь нужна? Кто спросит сейчас за грязную палубу, немытую посуду, бардак в каютах. Приборка — потом, и вещи на свое место тоже потом (у меня один нештатный стул лежит в свободной шконке, так надежнее, не будет по каюте «гулять» бесконтрольно).

Палуба проваливается вниз — спустя мгновение несется вверх. Судно падает с восьмиметровой высоты и ударяется о воду с таким грохотом и содроганием, что кажется, будто днище впечатывается в асфальт. По идее, от таких ударов швы должны разойтись, весь набор свернуться, а сам пароход — пойти на дно. Но нет, опять взлет, как на трамплине, как-то боком; мгновение в наивысшей точке, получение крена на другой борт — и падение вниз; удар, смена крена, взлет с дифферентом на корму — падение носом с креном уже на другой борт… Три тысячи тонн водоизмещения мотает, как скорлупу.

Это мы называем «четыре степени свободы». Почему четыре? Не знаю, не я придумал, но если умудриться подпрыгнуть на одном месте, приземляться ты будешь в любой из четырех сторон, возможно, даже на переборке. Поэтому и свобода четырехсторонняя.

Работает только вахта. Вернее, стоится только вахта. Идут пятые сутки поиска. Когда это все кончится? Никто не знает, кроме Господа Бога, который на исходе пятых суток поиска все-таки подставит под лучи нашей РЛС потерянный док с людьми на борту.

Но это будет только через двадцать четыре часа. Двадцать четыре часа!!!

А пока… где Бог, а где мы! Но, похоже, все еще не бросил нас…

— Сережа, ты как?

Что ответить ему, кроме того, что обязан ответить? Хотел бы иначе, но «иначе» означает потерять уважение. Прежде всего — к самому себе. Хотел бы вообще быть не здесь, а далеко-далеко, где нет никакого моря, ЦПУ, сводящего с ума недосыпа, запаха соляра, блевантина и селедки с картошкой

— всего того, что окружает меня. Но…

Он знает ответ и все равно спрашивает. Я знаю, что он знает, но все равно отвечаю:

— Нормально. Вахту принял…

Когда-то он был совсем новеньким.

Красив был необыкновенно!.. Развитая надстройка, три трюма — два впереди, один за надстройкой перед вздернутым ютом. Высокий нос ледокольного типа. Корпус слегка дутый, ровненький словно яичко, поражал плавностью обводов. Основательные мачты со стрелами — тяжеловесами…

Сиял только что наложенной краской — белый верх, черный низ, ослепительно белая полоса ватерлинии с овалом грузовой марки, под которой покрытый бурой антикоррозийкой борт уходил под воду… Смотрелся, надо сказать!

Рвался поскорее отвязаться от стенки и… ринуться туда, для чего он был построен — в море. Скорей! Скорей! Ну что там возятся, налаживают, достраивают — перестраивают. Сколько можно!

С нетерпением, вперемежку с нешуточным волнением, он ждал свой первый экипаж.

— Экипаж — это, брат, самое главное! — учил его старый буксир-паровик, ночуя под бортом красавца. — От экипажа все зависит!.. Вообще все! Судьба твоя…

— А те люди, которые сейчас у меня работают? Они… что — не экипаж?

— Нет. Это рабочие, которые тебя построили, установили механизмы, покрасили. Когда закончится твое строительство, они сдадут тебя экипажу, и вот тогда ты по настоящему пойдешь в море… Экипаж — это очень главный момент в твоей жизни! Запомни! Какой попадется — так ты и поплывешь… и таким свой горизонт увидишь! И будешь видеть этот самый горизонт, но это будет пото-о-о-м! И даже твой хлыщ иностранный тебя с места не сдвинет, если экипаж не бельмеса…

— Я не хлыщ! — Гордо отзывался главный двигатель, прислушиваясь к рассуждениям старого паровика и задетый «хлыщом». — Я Бурмейстер! Это гордо звучит! И не лицензия какая-нибудь, а фирмА! ФирмА, понимаешь?!

У меня три тысячи индикаторных! А у тебя? Триста паровых?! Да?… Меня в Дании построили… Не чета твоему… камбузному примусу… Тоже мне…

— Ну, хорошо, пусть Бурмейстер. Допустим… но посмотрим еще как ты выгребаешь… Уж больно много хвалишься, как я посмотрю, такие хвастуны больше на выхлоп горазды, а на деле — так себе…

Паровичок как будто специально подзадоривал породистого иностранца, но беззлобно, не такой уж он был и вредный, этот старенький буксир. Попыхивал себе трубой да поскрипывал кранцами из автомобильных покрышек о борт сухогруза.

— Я таких как ты в молодости перетаскал… знаешь сколько? Вот сюда, обратно в завод! Берешь за шкворку и тянешь, и видит он уже не горизонт, а мою корму… Главный двигатель только пузыри пускает. Всякие были — и Бурмейстеры тоже, кстати были. Иные только горизонт увидят, так сразу обратно к стенке просятся. Я в молодости, веришь, далеко ходил. И экипаж у меня лучшим был! И на горизонт насмотрелся, а не… вот это!

И паровичок обвел прожектором вокруг.

В заводской гавани только и разговоров было что о горизонте. Многие суда, которые трудились тут же по хозяйственным нуждам, как правило, преклонных лет, не выходили за ее пределы, а значит, сейчас не видели этого таинственного горизонта, но в молодости, судя по их рассказам,

насмотрелись вдоволь. А рассказы были! Слушать — не переслушать…. И в каждом — горизонт.

Молоденький сухогруз все пытался узнать, чем же хорош и привлекателен этот загадочный горизонт. Но никто ничего толком объяснить не мог, только отмахивались — мол, выйдешь, сам все поймешь…

— А машина моя Путиловского завода, понял, — не унимался паровик, задорно подрывая главным предохранительным клапаном. — И хожу я на ней вот уж пятьдесят годков как…

— Во-во, патефоны всего мира по тебе слезы льют, играть они не могут, иголок не хватает. — Огрызался главный двигатель сухогруза, надо признать весьма злобно.

Это было ударом ниже ватерлинии. Про патефоны, особенно про иголки для них, в гавани было очень неприлично говорить, даже случайно упоминать в разговоре со старым судном, а уж тем более вот так откровенно с намеком. Стоящий в ремонте контейнеровоз заступился за старого паровичка:

— Слышь, ты… чудо забугорное… я вот сейчас навалюсь на тебя и не посмотрю, что ты новострой… Твое дело сейчас последнее — стоять — достраиваться — налаживаться, ты еще на горизонт не ходил, а уже понты гнешь, как будто три зимовки и семь полярок у тебя за кормой… Тебе до этого буксирчика поковырять на волне да мазута с солярой сожрать тысячи тонн, а ты… Закрой свой выхлоп, не зли меня больше, салага! Ты свою заготовку сначала на горизонт выведи, а уж потом можешь свое суждение иметь…

— Да я Бурмейстер!!! Бурмейстер! У меня три Зульцера в подсобных и один аварийный…

— Нет уж, нет уж! — Немедленно подал голос аварийный дизель-генератор. — Ничего общего с вами буржуйскими изделиями иметь не хочу! Я аварийный, и даже в параллель с остальными не встану. Я выше вас, хоть и слабее, но я — последняя надежда… это когда вы все гайками своими буржуйскими подавитесь… Поэтому я живу на самой верхней палубе… в отдельном персональном помещении… мне досмотр персональный положен и солярка из отдельного бачка… Не то что вам — мазут с водой… Б-р-р-р!!!! А строили меня в Барнауле. Там тоже хорошо делают, вот!