Ростислав Соломко - Жизнь? Нормальная [сборник]

А дальше были: фуникулер, гора Мтацминда, огни Тбилиси, колесо обозрения, собачий холод, веселый голод, здоровый вакуум. В головах.

Не было: скорби о страждущих, шашлыков в шашлычной, мест в ресторане, финансовой дисциплины в кассах канатной дороги: в обмен на гривенник вам изустно выдавали пропуск в вагончик.

Дальше на юг.

Поездом. Не фирменным. Не скорым. Пассажирским.

На стеклянной клетке табличка:

«Вас обслуживает киоскер Сара Григорьевна Маматкадзе».

Я обратился к даме-киоскерше (крупноносый коричневый комплекс из жирных выпуклостей):

— Сара Григорьевна…

— Я — Бела Григорьевна. Знает весь курорт. Вам нужна сестра? Так она уехала отмечаться за холодильник ЗИЛ.

— Извините, Бела Григорьевна. Мне «Правду» и «Спорт».

Бела Григорьевна лениво бросила монеты, предоставив нам забрать газеты в порядке самообслуживания.

Мы с удовольствием сошли с асфальтового островка со стеклянным маяком культуры. Приятно чувствовать под пятой, черт побери, чуть-чуть податливую землю! Этого у нас не понимают. Под тяжелыми катками черное, каменное тесто неумолимо расползается по дорожкам парков и скверов. По серой лаве гулко, по-чужому, стучат каблуки.

Зачем это в кусочках городского леса?

Мало ли этих «почему». Пусть об этом пишут пенсионеры.

— Папиррэсы! Папиррюсы! Папирасы! Папирусы! — разрезал воздух крик, словно бы какой-то экзотической птицы.

От неожиданности мы с Рушницким остановились.

— Амат! Уйди! Трещишь мою голову, — раздался раздраженный голос Белы Григорьевны.

— Там твой торговый точка. Здэс мой торговый точка. Касса разный. Чего, шумишь, сестра! — птичьим голосом ответил ей, сидящий у наших ног с набором папирос, смуглый юнец. Он дал устрашающую дробь щетками по сапожному ящику, подбросил их и, как живых рыб, поймал в воздухе.

— Здэлаэм машина — вжжик Москва. Будем там торговый точка, — тарахтел предприимчивый мальчик, хищно наводя блеск на моих ботинках.

Ни гор, ни моря.

Окружавшая нас объективная реальность утонула в плотном сером веществе.

Вещество гудело.

Это шел знаменитый многодневный Батумский ливень.

Где-то за серым гулом Цивилизация. С троллейбусами и шпротами в масле. С проблемами НТР, «Взйтка или благодарность» и тому подобное.

Бр-р… Третий день мы в компрессе из влажной одежды и в плену стеклянной читальни, дощатой веранды, фанерного клуба.

— Ч-черт! Надоело надевать одну и ту же сорочку. Абсолютно чистый воротничок.

— Еще бы! Какая же пыль в стерильном потоке?

— Помните Маяковского: наш дождь — это воздух с прослойками воды; тропический — вода с прослойками воздуха.

— Нет, если и завтра так — уезжаю.

— Не имеете права. Отбывать срок обязаны. Корешок-то путевки сдается в местком.

— Му и что?

— А то, что не дадут в следующий раз. Да и не уедете, билет надо заказывать за десять дней.

— Смотрите-ка! Библиотекарша лепит объявление! Глянцевые зонтики сгрудились опятами у афишки на стене.

На ватмане лесенкой:

«Завтра вечером после ужина в клубе

ПЕВЕЦ И ГИТАРИСТ ДАВИД ГАСБИЧАДЗЕ!

Билеты приобретайте в библиотеке».

Я уже лежал под одеялом, а Рушницкий все еще искал оптимальный вариант укладки своих чесучевых брюк под тюфяк, обеспечивая себе «стрелку» на завтра. Затем он сел на кровать, свесив ноги.

— Слыхали? — спросил он. — Про Кулича?

— Нет. А что? Списали с корабля? С сигналом на работу?

— Сенсация: спас долгожительницу. На повороте. У столовой. Кинулся на бабку, как вратарь в дальний угол, и вытащил из-под самосвала. Невредимой!

— Это с одной-то рукой?

— Парень, видать, быстро соображает.

— Почему вы называете Кулич, а не Кулич?

— Он на этом настаивает. Мне все равно, а ему большое удовольствие.

— А кто он?

— Он-то? Бывший пограничник.

Рушницкий не ложился. Я смотрел на него. Не ему в глаза, а на его тело. Оно рассекалось на две как бы несовместимые части игривыми плавками с пикирующими чайками на ненадлежащих местах. (В этом сезоне чайки пикировали на всех плавках отечественного Причерноморья.) Над чайками — по-детски безволосое, жирноватое туловище патриция с ленивой шеей. Туло-во, через нескучные плавки, подпирают тощие ноги. Крепкие, как тросы. Скрученные из жил, сухожилий и самых необходимых мышц. Цепкие. Волевые. Ноги умного врага. С сухими ступнями и клавишами пальцев типа «барабанные палочки».

Не глаза, не лицо Рушницкого были зеркалом его души, а именно ноги.

Он беспощаден.

Такого опасно раздразнить.

— Николай Иванович. Не будем тушить свет?

— Давайте. Я тоже хотел поговорить. Русский человек любит показывать документы, рассказывать жизнь. Я… э-э… фрагменты. Выборочно. Зачем эта исповедь по кусочкам? Не знаю… Да нет, при чем здесь жизнь. Я изливаюсь сейчас, чтоб снять, сбросить, как гусеницу с кожи, вашу иронию, самодовольство, ваше… ваше превосходство, черт возьми, которое, не скрою, меня бесит. Я сдерживаюсь, но на чем оно, собственно, основано?..

— Николай Иванович. Давайте в духе разрядки. Давайте о себе. Вы инженер?

— Вот уже больше тридцати лет.

— Служба интересная? Работа инженера?

— Работа инженера? Я не знаю, что это такое.

— Опять парадоксы. Вы давайте по-простому, по-рабочему.

— Какие еще парадоксы? Ни единого дня я не работал инженером.

— Позвольте, — смутился я. — Вы переквалифицировались?

— Нет.

— Опять эти ваши штучки-дрючки… Так кем же вы работаете?

— Инженером.

— М-да… Спокойной ночи, — повернулся я к нему спиной.

— Не заводитесь. Слушайте.

Я заинтересованно повернулся к нему снова.

— Больше тридцати лет я что-то достаю, выбиваю, нападаю, защищаюсь, заседаю, открываю и закрываю двери, иногда хлопаю ими, ругаюсь, «расшиваю», мне приказывают, я приказываю, разговариваю, кричу, и все по телефону, подписываю, выписываю… Это работа инженера? Вы понимаете, что это нелепо? Ну так, как скажем… ходить в баню в цилиндре. Это жизнь инженера. Значит, я проживаю нелепую жизнь! А ведь я должен был бы быть мозгом, так сказать, техническим «гением» на своем участке…

— «Не хватайте звезд с неба», — сказал кто-то, — «берегите млечный путь». Вы — как все.

— Как все… Нивелировка? Да, это беда нашего века.

— А может быть благо? Когда президент и рабочий одеты одинаково, это лучше чем дворцы помещикам и хижины крестьянам.

— Крепостные, строившие церкви и дворцы, работали не на помещиков, а на русскую культуру, — без запальчивости заметил Николай Иванович. — И я, если хотите, за усреднение, но на каком уровне?

— Николай Иванович. Не усложняйте. Давайте без философии.