Ростислав Соломко - Жизнь? Нормальная [сборник]

— А! Вы все боитесь сложности. Философия… «А почему нет?» — как говорят каракалпаки. Философия… Вы зеваете от невежества. И я не лучше вас. Я пробовал читать. Серьезные курсы. Набирал полную грудь воздуха и читал первую фразу. Казалось, понимал и радовался за себя. В следующих строчках вроде бы и был смысл, но он куда-то ускользал, играл со мной в прятки. Появлялись новые темные слова, за которыми я что-то видел и не видел. Они связывались, развязывались, перемешивались, образовывали цепочки, вроде полимерных, и я закрывал книгу.

— Кто в этом виноват?

— Сами философы. Они не могут. Не могут изложить предмета.

Мы помолчали. Я инертно, Николай Иванович деятельно: он откинул тюфяк и проверил укладку брюк на несминаемость при телодвижениях на кровати.

Он снова сел. Что-то волновало его — это было видно по игре «барабанных палочек».

— А женщина? Вот вопрос вопросов. Женщина в жизни мужчины? Как вы относитесь к ней? — бросил он новую «кость».

Мышцы ног Рушницкого напряглись, глаза ждали с прищуром внимательности.

Я думал.

— Женщина, женщины — это очень общо, Николай Иванович.

Я собрался с мыслями, чтоб привести в некоторый порядок свои взгляды по вопросу «вопроса вопросов».

— Их четыре класса. Женщин. Да, четыре. Во-первых, женщины трудяги. Это те, кто стучит на машинке, чертит с нелепостями типа «Нарочно не придумаешь», составляет сводки, думает, что самостоятельно ведет НИР. Второй подотряд — мать, сестра, жена, женщина, которая принесет тебе передачу в больницу. Следующая разновидность — сладкая грешница; если вы ею обладаете, то она называется любовницей. Наконец, женщина — умница. Про нее говорят: «Она меня понимает». Ей можно прочесть смачную строчку. Она оценит твое остроумие, поддержит в тебе веру в себя. Женщина — мостик. Чаще всего в приятный досуг и редко в брачный союз.

И это более несправедливо, чем присвоение прибавочной стоимости капиталистом.

(Мне понравилось все, что я сказал.)

— А если женщина соединяет в себе все это? — жадно спросил Рушницкий.

— Думать так… Впрочем, по закону больших чисел, — я потянулся к столику за ножницами, — очень редко это может случаться. Тогда счастье — несчастье. Стрельба, вскрытие вен, прочие аксессуары невысокой трагедии. Это — снотворное, мечта о частном детективе, выбегание на мороз без кашне к телефонной будке и так далее.

(Господи! Как все просто и ясно.)

— А если эта женщина Маша?! — ударил вопросом Рушницкий. — Вы, маэстро, наивно полагаете, что провели всех! Ваша конспирация шита белыми нитками!..

В дверь постучали.

— Григория Александровича можно? — спросил голос Голтяева.

— Его нет дома! — с интонацией «Не мешайте!» крикнул Рушницкий.

— Передайте, пожалуйста, Григорию Александровичу, что мы, Голтяевы, его сослуживцы, завтра рано утром уезжаем домой. Вера Андреевна нездорова… Но провожать не надо! Она просила не провожать…

— Передам! — с подтекстом «Скатертью дорога» крикнул Николай Иванович, не вставая.

Мы притихли. Постояв у двери, Семен зашагал прочь.

Рушницкий грозно молчал, возбужденно болтая своими жесткими ногами.

— Так как же с Машей?

— А. Вы о расконспирации? Пусть так, Николай Иванович. Ну, а вам-то что?

— Как эго что?! — почти ужаснулся он. — Вы ослеплены в своем самодовольстве! Я… ее… у меня… определенные планы.

Вот оно что! Получалось чертовски неудобно.

Потом стало жутко: Рушницкий упруго соскочил с кровати и двумя поворотами ключа решительно запер дверь. Я отбросил одеяло и сел — так удобнее при самообороне.

Рушницкий снова сел на свою кровать напротив и молча, непонятно смотрел на меня в упор.

— Хотите, я все скажу о вас?

— Давайте, — почему-то согласился я.

— Вы ведь только воображаете, что вы — индивидуальность. Все это от вашего кабаньего самодовольства. Вы совсем не так сложны, как думаете. А вам хочется быть таким, ух-х, как хочется! Это модно и вообще здорово казаться вороной, хоть с одним, но белым перышком: белой-то вороной вы, конечно, быть не можете, да и побаиваетесь. Вы ведь не живете. В смысле — раскованно, искренне. Вы подражаете. Своему герою. Ведете роль. Нет, не в Шекспировском смысле: «Весь мир — театр!» В вас нет и не может быть горечи сознания этого. Вы просто не в состоянии подняться до каких-либо обобщений. Вы покорно подражаете своему герою. Это не литературный герой. Это некий собирательный тип, который помаленьку складывался и вырастал в вашем, небольших размеров мозгу. Героя вам дала сама жизнь и своему герою вы следуете подсознательно…

Злой человек умнее. Но по какому праву он стегает меня кнутом? Со свистом.

— Ваш герой ездит в метро, — продолжал Рушницкий, — читает по диагонали газеты, носит дефицитною куртку, не скандалит в очередях, служит. Послушен.

вставил я в тон Рушницкому.

— Можно продолжать? — Рушншкий плотоядно пожевал губами.

— Валяйте.

— Ваш герой отличается от всех тем, что он не герой. Впрочем, что я говорю! Как серую мышь можно выделить среди других серых мышей? В том-то и дело, что он не отличается. Он как все. «Как все». Это ваше выражение. Помните, вы были за то, чтоб млечный путь не разукомплектовывать? Ведь это чудо лапидарности! Это кредо: «Как все». Нет, это просто замечательно. Аномалия! Флуктуация, выброс убогого разума!!

Рушницкий ликовал. Его усладила убогость моего разума.

— Ваш герой во всех критических ситуациях делает шаг в тень. А если к нему обращены чьи-то глаза с надеждой или гневом, он спешит сказать: «Я не герой». Он обожает быть не героем. Это и скромно и умно и где-то симпатично: ваш кумир вежливо уступает дорогу жаждущим подвига. Вы безошибочно, как бы это оказать… рефлекторно угадываете, что такое хорошо и что такое плохо. В ваших представлениях, конечно. Вы, как крыса, лезете не на острый гвоздь, а на сало. Вас выдрессировали и вы, как экспериментальная свинья, испражняетесь по звонку…

— Вы зарвались! Прекратите, или…

— Что или? Вы мне дадите по морде? Вам надо, как тихому ребенку, давать полтинник, чтоб вы разбили окно. Здорово смандражировали, когда я запер дверь?

Это был вызов, провокация, на которую ни в коем случае нельзя поддаваться.

— Ваше просперити — это рост отстукиваемый в приказах, — с ядом продолжал Рушницкий. — Вы вцепились, как клещ в свое служебное кресло. И мечты-то у вас пошлые! В вашем ранце нет маршальского жезла: вы его выбросили на чердак — без больших претензий вам легче. А как вы оцениваете людей? Так, как их оценивают другие. У вас прочная вера в то, что старший научный сотрудник умнее младшего. К вашему сведению Дарвин был зачислен в экспедицию на «Бигл», как мне — младший научный сотрудник.