Олег Батлук - Мемуары младенца (сборник)

Со мной несколько раз заговаривал кто-то из французов. Мы вели непринужденный диалог. Они задавали вопросы, а я на хорошем французском отвечал «о шан зелизе» (пунктуация первоисточника сохранена). Мой французский был хорошим, но коротким: я знал только эти два слова из песни Джо Дассена про Елисейские Поля, которую мы мужественно разучивали целый месяц перед поездкой всей группой.

Так что поначалу вроде бы никто и не заметил, что я был мертвецки пьян. В свои четырнадцать лет. В Париже. Гусарское начало жизненного пути. Но затем мы шумной ватагой высыпали на улицу. Советская детвора оживленно щебетала с гостеприимными французами. Мне показалось, что кто-то из наших запел «о шан зелизе». Не зря же учили, правильно. Я уже не участвовал во всеобщей вакханалии дружбы народов и незаметно присел в сторонке с блокнотом и ручкой. Тут надо заметить, что лично меня в эту делегацию включили как репортера (во Дворце пионеров я занимался в кружке юного журналиста). Включили с условием, что я буду ежедневно писать очерки о нашей поездке для последующей публикации в рупоре школьного движения «Пионерия Вологодчины» или как там этот таблоид в то время назывался.

Как потомственный крепостной крестьянин, я здраво рассудил, что пора отрабатывать господское шампанское, пока не вытолкали взашей. И принялся строчить. Буквы задорно прыгали по бумаге и вроде даже соскакивали за края блокнота. Не факт, что они в итоге складывались в какие-то слова, но было негрустно. Недоразвитый мозг подростка, пораженный алкоголем, это как минимум забавно.

Вдруг в какой-то момент вокруг меня стали собираться люди. Другие пионеры, французы, методист с переводчицей. Они все хором оживленно призывали меня прекратить писать и пытались поднять. Я протестовал, восклицая, что мне вовсе не трудно и это мое задание от партии и правительства (так мне описывали перед поездкой во Дворце пионеров мою миссию, я просто повторил). Окружающие настаивали. Я искренне не понимал, почему мне мешают. Пока не огляделся.

Оказалось, я сидел прямо посреди клумбы во дворе многоэтажки. Между ног у меня росли какие-то восхитительные французские цветы. Если бы у меня в тот момент в руках оказалась лейка, я бы смотрелся в клумбе абсолютно органично, как настоящий журналист, с лейкой и блокнотом. Но лейки не было, и я смотрелся плохо. От неловкости я запел «Марсельезу», вторую французскую песню, которую мы зубрили перед поездкой.

Мы возвращались в гостиницу на нашем туристическом автобусе. Я полулежал на последнем ряду, там, где несколько сидений рядом. Справа и слева от меня расположились методист и переводчица. Они зачем-то держали мое безжизненное тело за руки с двух сторон. Видимо, боялись, что я вырвусь и разожгу межнациональный конфликт, а возможно, и ядерную войну в придачу. Милые женщины, какого же высокого мнения они были о моем чахлом организме. Сквозь призрачный детский алкогольный сон я улавливал обрывки их разговора.

Они обсуждали свои ответные действия на тот случай, если французская сторона предъявит ноту протеста за осквернение клумбы (это их терминология, так они говорили). Методист и переводчица сошлись во мнении, что в таком случае они в ответ обвинят французскую сторону в провокации, мол, те намеренно напоили советского журналиста. И добавили неизвестное мне в то время, но очень страшное на слух слово «демарш».

Они обсуждали все это всерьез.

Тогда я и предположить не мог, что однажды эти времена воинствующего абсурда в одночасье вернутся в своем нетронутом первозданном сиянии.

Жизнь – удивительная такая избушка на курьих ножках. Однажды самое важное для тебя она поворачивает к лесу задом. И то, что слепило глаза, навсегда уходит в тень.

У меня так было с очками. Для банальных очков, конечно, слишком пафосная преамбула получилась…

Ну, да ладно.

Очки я начал носить во втором классе. Я страшно комплексовал. Мне казалось, что я хожу в аквариуме на голове и на меня снаружи пялятся все вокруг.

Папа меня утешал. Говорил, знаешь, сынок, что отличает человека от обезьяны? Очки! То есть утешал, как мог. А мог он только так, то есть вот этой единственной фразой. Каждый раз, когда со мной случался очередной офтальмологический кризис, он выдавал в эфир эту реплику. В какой-то момент мне искренне захотелось стать обезьяной.

Мои фобии на почве близорукости множились под грибным дождиком взросления. Я заламывал руки и причитал, что, если уже в этом возрасте мне понадобились очки, значит, я преждевременно старею и скоро умру. Папа задвигал про обезьяну, а также про то, что людей без очков тоже умирает достаточно. В тот момент умер Андропов. Он носил очки, и я несколько дней боялся выходить на улицу. Кроме того, я сокрушался, что в очках меня никто не станет бить. Тут вступала мама и восклицала, как это прекрасно. Ничего эти женщины не понимают в мужских делах…

И только я вроде бы смирился со статусом очкарика, как однажды на уроке во время выступления у доски у меня выпало очко. В смысле – линза. Прямо на пол. Кто-то в классе сразу закричал, что у Батлука отклеился глаз.

В конце восьмидесятых подростком я поехал в Париж с делегацией от Дома пионеров. Там я влюбился в русскую девочку из нашей группы. Я был уверен, что в очках у меня нет шансов, и всю поездку проходил слепой. Очки весь Париж так и пролежали под подушкой. Красот Франции я не разглядел. С таким же успехом я мог бы прогуляться ночью у себя в Измайлово. Я настолько сильно растянул правое веко, наводя резкость, что в какой-то момент оно потеряло эластичность и перестало возвращаться в исходное положение. Придав себе тем самым квазимодо-лук, я полностью обнулил свои шансы на ее любовь с первого взгляда. И со второго. И с третьего. Но девочка ответила взаимностью. В том нежном возрасте девочки вообще очень лояльны к убогим. Мы ходили по Парижу за ручку, и она помогала мне обходить столбы. Однажды она помогла мне обойти Эйфелеву башню.

В самолете по пути домой я собрался с духом, нацепил очки, посмотрел на свою возлюбленную и ужаснулся. Она была красавицей. Если бы очки оказались на мне с самого начала, я бы просто не решился к ней подойти. Так пенснолики впервые сослужили мне добрую службу.

Насколько это волновало меня тогда, настолько безразлично стало впоследствии. Ахиллесова пята заросла. Даже более того: чем дальше, тем больше я убеждался в том, что очки – это та самая изюминка, которая поднимает мою булочку в цене. Я все чаще находил подтверждение тому, что очки – это мой дар, а не проклятие. Как тогда в Париже.

Лучше всего это уже во взрослой жизни сформулировал мой друг детства Сема. Он всегда видел меня только в очках. Как-то раз я при нем их случайно снял. Сема внимательно посмотрел на меня и сказал слово на букву «б». Три раза. И ни разу это не было слово «Батлук».