Владимир Котенко - Служебный гороскоп

«Прошу принять меня в человеки, так как я веду вертикальный образ жизни. Христа ради, не откажите в моей просьбе».

Прием Пахомыча в люди проходил в рабочей обстановке, но торжественно. На столе лежал томик Дарвина, стояли банки с заспиртованными эмбрионами и ребенком с хвостиком, висел портрет бородатой женщины. Из угла жизнерадостно таращил глазные впадины огромный скелет.

— А ну сказывай, что прочел за эту неделю? — опасливо косясь на скелет, спросила тетя Дуся.

Пахомыч открыл портфель и молча вывалил на стол Шекспира, Гомера, Толстого, книги по кибернетике, уголовный кодекс — все вперемежку.

Тетя Дуся аж зарделась от зависти.

— Так. А скажи-ка: кто такой Бах? — бахнула она.

Пахомыч отбарабанил без шпаргалки, что Бах — великий композитор и его музыка, особенно «Страсти по Иоанну», — вершина человеческого духа, но лично он, Пахомыч, отдает предпочтение фугам.

— По дойче шпрехешь? Шпик инглиш балакаешь? — допытывалась тетя Дуся с иностранным акцентом.

Он ответил на чистом англо-немецком языке. Он стал одним из самых эрудированных людей учреждения.

Пахомычу вручили заветный документ в глянцевой обложке. Он развернул корочки:

«Временное удостоверение. Выдано в том, что он принят кандидатом в человеки. Предъявлять в развернутом виде».

— Почему кандидатом? — не понял Пахомыч.

— Тоже почетное звание. А будешь работать над собой — присвоим звание «человек», — сказал в заключение начальник.

С этого дня в учреждении все стали людьми, что наложило на все свой отпечаток, даже не нужен был Диогену фонарь, чтобы найти человека.

— Здоро́во живешь, хороший человек! — говорили друг другу.

— Мое почтение посредственному!

— А я уже не посредственный, а хороший. Да и тебе пора в отличные.

— Завалил экзамен, ядрена палка! Иду на пересдачу.

Слесарь за тушение пожара в урне получил звание «настоящий человек», тетя Дуся за проект по поимке во время отпуска снежного человека и перевоспитание его в интеллигента — звание «Человек с большой буквы», инженер взял на себя повышенные обязательства по росту над собой и, когда хватились, уже был до потолка и вообще суперменом. А Пахомыч, добившись звания «умный человек», забросил книжки, Баха, перестал ворочать мозгами и вообще стал передвигаться на четвереньках.

Вообще-то у нас медицина неплохая. Болеть можно, особенно если ты здоров. И врачи молодцы — помогают нам дожить аж до самой смерти.

А я тут как-то под праздник переутомился, потерял бдительность, попал в больницу. Прихожу в себя, руки-ноги считаю. Слава богу, цел. Ничего такого не отрезали. Только что же они, черти, думаю, одеяло мне не дали? Опять какой-нибудь поход за экономию, что ли? Вон прошлый год, к примеру, они взяли обязательство скальпели экономить. Всех без ножа резали.

Гляжу: рядом со мной лежит представительный голый тип.

— Вы обратите внимание, — говорю я ему, — на полное отсутствие комфорта в системе нашего бесплатного медицинского обслуживания. Мы лежим на голых досках в чем мать родила, и никому от этого ни жарко ни холодно.

А сосед ни слова в ответ. Я поворачиваюсь на другой бок и закрываю глаза от стыда. Рукой подать — лежит с задумчивым лицом дамочка, одетая, как на женском пляже, куда я в прошлом году в дырочку заглядывал.

«Мать честная, — думаю. — Это же переполненное безобразие — смешать мужчин и женщин, как винегрет, в одной палате. Это абсолютный минус городской больнице и ее главврачу товарищу Растиркину».

— Гражданка, — кричу я, — прикройтесь хоть капельку! Вы хоть и больная, но все-таки женщина.

А она тоже в ответ ни гугу.

Тут я приподнимаюсь на локтях и чуть в обморок не падаю от ужаса. Они, эти больничные клизмы, обгоняя время, меня в морг списали. А кругом стеллажи, как в библиотеке. И такой холод, что покойники чихают.

— Черти! — кричу я. — Что же вы вполне годный товар на свалку истории списали? Выпустите меня! Живой я!

Встаю и между стеллажей бегаю, чтобы согреться. А сам думаю: то-то сейчас переполох начнется, то-то шум в ушах поднимется, когда сюда явятся. И даже боюсь, как бы товарищ Растиркин, эта восходящая медицинская звезда, с перепугу не упал в обморок. Слишком велик контраст между мной и теми, кто лежит.

Слышу: сторож ногами шаркает, клиентуру пересчитывает. Смотрит, нет ли краж, самовольных отлучек. К делу относится добросовестно, от волнения сбивается и лишний раз пересчитывать не ленится. Я ему кричу:

— Всё в порядке! Живой я и здоровый! Скорее меня выпускай, чтобы я мог дать в газетах опровержение своему некрологу.

А сторож вроде бы и не рад.

— Попрошу, которые покойники, не кричать. Для меня все равные: живые и мертвые. Для меня главное — чтобы человек был хороший. Ложись взад, а то хуже будет!

— Позвольте, — говорю я. — Но как могла произойти эта трагическая ошибка, чуть не зачеркнувшая всю мою сознательную жизнь?

Сторож роняет равнодушно:

— Во всяком деле бывают незначительные ошибки. Ты, что ль, не ошибаешься? Святой, что ли? А в данном случае, судя по бледности лица, ты все равно попадешь сюда же, к нам.

— Ладно, — говорю, — оратор! Не каркай, не накликай беду… Выпускай меня на волю!

— Нет, — говорит. — Полежи, пока придет начальство. Теперь уж недолго ждать осталось. Вот отгуляют праздники и явятся как миленькие.

— Как так отгуляют? — кричу. — Они там веселятся, едят и пьют, а у меня, может, от холода и голода зуб на зуб не попадает. Есть хочется.

— Вашему брату, — поясняет сторож, — есть не полагается. Ты с довольствия снят. Эх, представляешь, что ты натворил! Сколько теперь возни из-за тебя будет! Сколько хлопот! Одежду твою небось выбросили, с продовольствия сняли, из всех жизнедействующих списков вычеркнули. У твоих родственников, верно, все для поминок готово, народ погулять сбежался, а ты на попятную. Нет, так порядочные люди не поступают. То мрут, то воскресают. А все оттого, что здесь холодно. Надо еще раз пересчитать. Раз, два, три, четыре…

И он опять вдоль стеллажей пошел.

— Стой! — кричу. — Если ты меня не выпустишь, я сам убегу и прихвачу с собой пару соседей!

— Попробуй, — говорит. — Удери. От меня тоже один на днях удрал. Побегал, побегал дня два-три, теперь назад просится. Нигде его не приняли. Жена его уже замуж вышла.

Я вскакиваю и задом, задом — к двери. Вылетаю на улицу. Боже мой! Солнышко приветливо ручкой делает, травка ножки гладит, за городом соловьи чирикают. Ну, думаю, на этот раз вырвался. Только слышу за спиной тяжелое дыхание.

— Держи покойника! — орет сторож.

Прохожие в ужасе разбегаются, бабки крестятся. Паника! Милиция и та попряталась. А какая-то тетка в форточку кричит: