Владимир Котенко - Служебный гороскоп

— Знала.

— Так почему же меня не остановила?

— К чему? Наши интересы совпали.

Потемкин отступил на шаг и захохотал:

— Что же получается, матушка? Выходит, это не я тебя водил за нос, а ты меня?

— Будь точнее, князь: мы друг друга водили за нос.

— А поскольку ты меня вовремя не остановила, а должность твоя много моей выше, то это не потемкинская деревня, а екатерининская.

Она хитро улыбнулась:

— Нет уж, князь. Всю славу я тебе отдаю. Пускай деревня в историю под твоим именем войдет. Ныне, присно и во веки веков.

Они вышли вдвоем на палубу и простояли там рука об руку почти всю ночь. Вместе им было хорошо. Когда-то они любили друг друга, теперь сообща любили Россию.

На рассвете князь перешел на свою галеру и писарю продиктовал указ:

«О превращении деревни потемкинской в город.

В связи с достигнутым прогрессом, развитием цивилизации и всеобщим умиротворением преобразовать деревню потемкинскую в город Потемкинский».

Прикатил Синельников, собрал людишек, объявил им:

— Вы теперь город. Поздравляю.

— Хоть горшком назови, только в печь не ставь, — буркнул староста Федор Стукачев.

В 1787 году в честь этого путешествия в Петербурге была отлита особая медаль. На ней вырезаны слова, избранные самой императрицей: «Путь на пользу».

Строится мост. Большой мост, большое строительство. Снуют машины, режут воздух искры электросварки, пьют песок землечерпалки. Энтузиазм, порыв, романтика. Бабы вбивают бабы. Все на этой стройке живут только мостом. Им кормятся, о нем мечтают, на него молятся. И правильно: мост не подведет, мост защитит. Мост в обиду не даст!

Начальника строительства Николая Ивановича Рогачева нету. Он в длительной командировке. Стройку возглавляет Матильда, его секретарша, разбитная, толковая бабенка, 35 лет, весьма соблазнительная, с незапамятных времен влюбленная в своего Рогачева, впрочем безнадежно, поскольку он раз и навсегда предан семье. Вся стройка знает, что хотя формально за Рогачева остался главный инженер, однако подлинные глаза и уши начальника вмонтированы в чуть пониже Матильдиной «авроры» — это у нее такая прическа.

Вот сидит, скажем, она в своей приемной. На машинке стучит, либо телефон крутит, либо от нечего делать свои большие чувственные губы красит. Врывается бригадир тетя Зоя, уже от двери кричит:

— Эй, Мотя, хватит штукатуриться!

— Сколько вам всем говорить: я не Мотя, а Матильда, — обижается секретарь директора.

— Все равно. Хватит краситься, говорю.

— Завидуете, тетя Зоя?

— Чему?

— Моей красоте и женственности. Каждому свое. Мне внешность, вам деньги.

— Эх ты, килька! Деньгами попрекнула. Я работаю за двоих.

— А получаете за троих.

— Ладно, помолчи, — машет натруженной мужицкой рукой тетя Зоя. — Что начальник? Не объявился?

— Рогачев? Не было. Нет. И не будет.

— А что же делать? Седьмую опору бетонировать?

— Бетонируй, голубушка. Николай Петрович всегда в таких случаях бетонировал.

— А в последнем пролете бык ставить?

— Ставь. Он их всегда ставил.

Тетя Зоя грозит мозолистым пальцем:

— Под твою ответственность, Мотька! Давай письменное распоряжение.

— Еще чего! Я вам кто? Обычная секретарша.

— Не прибедняйся. Все знают, кто ты. Вон какая расфуфыренная! Опять новая кофточка, гляжу. Он одарил? За что? За ласки, взоры?

Матильда выходит из-за стола, на цыпочках подходит к тете Зое и шепчет ей на ухо:

— Тсс… Стены имеют уши. Только по секрету. Только тебе. Без передачи общественности. Я аборт от него сделала.

Тетя Зоя ахает, охает, что-то причитает, спиной пятится к двери, скорее, скорее поделиться ошеломляющей вестью с общественностью.

— Ты поняла? Строго между нами.

— Само собой, само собой, — шепчет тетя Зоя и выбегает из приемной.

Матильда долго смеется, потом нажимает кнопку селектора:

— Валентина Егоровна, вы ко мне на минуточку не забежите? Вам Рогачев с оказией кофточку передал.

Жены начальников редко в хороших отношениях с секретаршами мужей. Склоки возникают, ревность, взаимная неприязнь, а тут все наоборот. Валентина Егоровна, женщина примерно сорока лет со следами былой увядшей красоты на лице, всегда приветлива с Матильдой и ни разу не обидела ее упреком по части интимной или еще какой-нибудь близости к супругу. Если на них посмотреть со стороны, когда они сидят за самоваром и гоняют чаи с вареньем, то можно подумать: закадычные подружки, заваркой не разольешь. А уж как начнут у трюмо вертеться, по очереди обновку мерить, то и вовсе можно слезу уронить, — вот бы всем женам начальников и секретаршам такое взаимопонимание, такое братание. Так вот и сейчас Валентина Егоровна разворачивает пакет, умиляется:

— Прелестная кофточка! Итальянская! Мотя, и на тебе такая же. Значит, он и тебе такую же передал? Да, фантазии у него кот наплакал, всем одно и то же шлет. Ну как на мне? Смотрится?

— На вас сидит, будто влитая. А у меня впереди морщит. Все потому, что у вас бюст больше.

— Не клевещи на свой бюст, Мотя. Он у тебя тоже на высоте. Кстати, мне сейчас тетя Зоя кое-что про вас с Рогачевым шепнула. Неслась от тебя как угорелая, чуть меня с ног не сбила. Это правда?

— Вам чаю налить?

— Налей. Зачем ты на себя наговариваешь?

— Вам покрепче?

— Признайся, любишь Рогачева? Вижу: любишь. Да и нельзя его не любить. Он такой. Настоящий. Хочешь, я тебе его подарю?

— Кто же мужей дарит?

— Какой он мне муж? Я меньше тебя его вижу. Всю жизнь он в разъездах.

— Сами знаете, стройка очень серьезная. Много чего надо. Одного бетона триста сорок три кубометра в сутки.

— Прямо не начальник, а толкач какой-то.

— Письма-то хоть приходят?

— Каждый день. На десяти страницах.

— Ого!

— Я сама ему условие поставила, — усмехается Валентина Егоровна. — Или десять страниц ежедневно, или дома сиди. Я подсчитала: если он каждый день будет писать мне такие длинные письма, то у него там, в столицах, не останется времени на рестораны, знакомство с женщинами, прогулки под луной и прочие трали-вали.

— И о чем же пишет, если не секрет? — с грустью в глазах спрашивает Матильда.

— О любви. О чем же еще? Слушай, Мотя, вызови Рогачева!

— Да вы что, Валентина Егоровна?! Он же в Москве профиля на последний пролет выколачивает.

— Молю, вызови! Хоть на ночку.

— Нельзя.

— Ну хочешь, я перед тобой на колени встану? Обоснуй какой-нибудь производственной необходимостью. Вызови, не могу я больше без него. Да и сама небось тоскуешь. По глазам вижу.

— И то! — признается Мотя.

— Зови! Если он не прикатит, если меня не обнимет, то я, назло ему, первому попавшемуся мужику на шею брошусь, хотя бы тому же Еремину, нашему главному активисту.