Михаил Колосов - Похвала недругу

Вот что значит обстановка! Создать надлежащую обстановку для творческой работы — это очень важно. Об этом надо постоянно помнить и заботиться о ней больше даже, чем о самом творчестве.

Еле дождался утра — ждал, когда придет горничная, хотелось услышать, что скажет она о творении рук моих. Пришла она только перед обедом. Пришла и ахнула! А мне надо было видеть, чтобы запомнить на всю жизнь тот восторг, который был в ее глазах! Уверяю вас, ни один мой рассказ, ни одна повесть ни у кого не вызывали такого восхищения, как эти шторы! Ради этой минуты стоило жить! Я понял, что шторки — мое лучшее произведение, которое останется в памяти народной.

— Как уютно стало! — наконец обрела она дар речи и огляделась вокруг.

— Хорошо, правда? — Гордый, я тоже огляделся. — Вот теперь можно и садиться наконец-то вплотную за работу!

— Можно… — сказала она и протянула мне какие-то бумажки: — Это билет на поезд… Вы заказывали?

— Уже принесли? — удивился я и, развернув билет, увидел, что мой поезд отправляется завтра в 16-00. — Как быстро пролетело время!

— Это всегда так, — философски заметила горничная. — Если работа спорится, время летит незаметно.

Жаль. Очень жаль. Я ведь не все еще сделал: рамы на зиму в этой комнате так и останутся теперь незаклеенными, а я собрался это сделать завтра — мои соседи из девятого свои окна вчера оклеили.

Когда я проезжал на такси мимо хозмага, меня увидел знакомый продавец, остановил:

— Уже уезжаете? А к нам в продажу шифер поступил. Разве вам не нужен?

— Предложите его писателю, который живет на верхнем этаже. Жаловался — протекает.

Вы спросите: «Что же я написал?»

Да!.. Но зато у меня теперь есть полный набор слесарных, столярных и портновских инструментов, и жена моя по этому поводу говорит:

— Наконец-то у нас в доме появился настоящий мужчина!

А такое услышать от жены даже на склоне лет, скажу вам, не просто приятно, но очень важно, потому что нет ничего нужнее для творческой работы, чем доброе расположение к тебе собственной супруги.

Работайте в Домах творчества!

Встреча была совершенно неожиданной: на него засматривались люди, засмотрелся и я. И было на что! По улице шел не человек — глыба! Редко встретишь теперь такого богатыря: возвышался над всеми, будто на лошади ехал. Одет в длинный, до пят, тулуп иностранного пошива, подпоясан цветным кушаком. На голове шапка из меха молочного тюлененка, в руках желтый портфель величиной с товарный пульмановский вагон. Шел он не то чтобы важно, но с достоинством, голову, как делают современные интеллектуалы, склонил чуть набок, глаза, заволоченно-задумчивые, ничего не выражающие, были настроены на мировую скорбь.

«О, боже! Да ведь это же Эразм Неваляйкин! Мой бывший одноклассник! Эразм-Маразм! Сколько зим, сколько лет!»

— Эразм!

Неваляйкин остановился, заулыбался, расставил руки на всю ширину тротуара и направился ко мне. А по глазам вижу — не узнает. Но идет уверенно, сграбастал, прижал, вдавил мою голову себе в живот, на спину мне взвалил свой портфель-пульман — дышать трудно. Совсем уж задыхаюсь, а он не отпускает, держит, наверное, вспоминает, кто я. «Ну, думаю, конец мне: много лет прошло, много ему придется переворошить в своей памяти…» Кое-как с трудом вывернул голову, глотнул воздуху, сказал:

— Это я… Вместе учились…

— А! Ну, как ты?

— А ты?

Хотя я знал, как он. Эразм наш преуспевал. Вместо головы он тренировал бицепсы и добился больших успехов в этом деле: стал известным спортсменом. О нем писали газеты, печатали портреты, с опозданием по нем вздыхали бывшие наши одноклассницы. Как же! У Эразма — слава, деньги, квартира, машина, дача! В каком виде спорта он работал — я разбирался мало, то ли что-то толкал, то ли выжимал, то ли железо грыз — не знаю. Но преуспевал!

— Все это? — и я, согнув руку в локте, поднял кулак.

— Нет! — сморщился он, будто ему в нос горчица шибанула.

— Зайдем? Посидим, поговорим.

Зашли, сели.

— Со спортом я давно распрощался. Интриги все. Может, читал, писали: дисквалифицирован за хулиганство. Чепуха! Вышло как? За первенство мы боролись. А после на дачу поехали — продолжили. Сначала поддавали мирно-смирно, а потом завелись. Один дружок мой возьми да и трахни меня по башке двухпудовой гирей. Сначала гул в голове стоял, круги в глазах мельтешили, но постепенно прояснилось. Вижу, кувалда в углу стоит, взял да этой кувалдой друга своего по кумполу. Опять гул. Кругов, правда, я уже не видел. Он после рассказывал, что были, но я ему не верю: трепач. Ну вот, с этой чепухи все и началось. Сначала нам хулиганство шили, а потом простили. Вышел на помост, нагнулся, взял «железо» на грудь, а меня качает и в глазах как с перепою. Не получается. Трагедия! Значит, крепко он двухпудовкой психологическую травму мне нанес. Куда идти? Пошел в бокс. Там поначалу здорово у меня дело пошло. Но опять — интриги. Появился гад — своротил мне челюсть. «Не-ет, такой спорт мне не нужен!» — сказал я себе. А что делать? И подался я в Большой театр — наниматься на работу. Столько железа перетаскал, а уж балериночку, думаю, курочку голенькую, по сцене пронесу? Поверчу, поверчу ее, переверну вверх ножками и на цыпочках отнесу за кулиску. Номер даже себе такой придумал: одна голенькая стоит у меня на голове, а еще по две на моих вытянутых руках. Представляшь? Ну вот. Прихожу в Большой. Сидит ихний тренер. «Так и так, мол, — объясняю, — в балет хочу». А он, бюрократ несчастный: «Шутите?» — «Какие шутки! — говорю. — В балет хочу!» — «А-а, ну прекрасно, — поднял голову. — Сделайте мне па-де-де». — «Чего, чего?» — говорю. А он опять: «Па-де-де». Заикается вроде, гад: «де-де»… А я сразу смекнул: по географии экзаменует. «А чего, — говорю, — его делать, если он уже давно сделанный». — «Остроумно», — отвечает. Ты ж понимаешь, до чего забюрократились, до чего заелись! По-русски слова сказать не могут! С талантом нашему брату туда не пробиться, нет! Ты ж видишь, даже вопрос задает оттуда, а нет бы что-либо поближе спросить: кто, например, тренер такой-то команды? Так нет! Сидит: «Остроумно! Остроумно! Ну, тогда, может, объясните, что это такое — па-де-де?» Но меня не поймаешь, по истории, ты же помнишь, я всегда был силен. Отвечаю: «Хоть вы и не договариваете до конца, но я знаю: Па-де-Кале — это великий путешественник, он еще до нашей эры открыл Америку, которая с тех пор в честь его имени называется Индией». — «Остроумно! — говорит. — Охотно побеседовал бы с вами еще, но я занят. Освободите кабинет!» — «Не подхожу?» — уточняю. «Нет», — так вот прямо и говорит, гад, и в глаза мне смотрит. Во, бюрократ! «А может, — говорю, — по песенному делу пройду? У вас же тут и поют. У меня голос тонкий, как у бабы». — «Это, — говорит, — не по моей части. До свидания». Пошел к другому, который по певчему делу — та же история. «Если для одиночного исполнения не подхожу, поставьте пока в общую команду. Буду петь как можно тише, чтобы не мешать другим». — «Нам такие не нужны», — отвечает. Видал, как нагло разговаривает! «Не нужны»! А взял бы, если бы я перед этим его раза два в ресторан сводил. Взял бы! Да и так вполне подошел бы. Ну, бабий голос, ну и что? Наряди меня бабой и выводи на сцену! Это ж театр — можешь во что хочешь наряжаться. Надень на меня юбку, кофту, поставь в середине, а остальных от меня по росту. Во номер был бы! За такую бабу любой бы денежки заплатил. А? Нет, не взяли. Никакие звонки не помогли. Во окопались! Это ж до чего дошли, это ж куда мы идем? Но, правда, потом мне объяснили, что там все-таки трудно: сплошные тренировки, учиться требуют, знания нужны, какой-то свой голос необходим. Рассоветовали, успокоился. А куда идти? Пиши, говорят, мемуары вспоминательные — в назидание молодым спортсменам. Сел, наковырял. Сверху фамилие свое поставил: Эразм Неваляйкин. И заглавие сам придумал: «Кувалдой по кумполу». Это для науки молодым — не надо, мол, тяжелым бить по голове, а то влияет на здоровье. Написал, отнес в издательство. Заинтересовались. Ко мне живчика прикрепили, месяца два бегал — выспрашивал все, уточнял, записывал.