Михаил Колосов - Похвала недругу

— Нет-нет, так не пойдет, — категорически запротестовала милая женщина. — Ну хотя бы еще двух писателей включили.

— Хорошо, — согласился Неваляйкин. — Но в таком случае делегация немного разрастется. Дайте список, я допишу.

И он тут же дописал:

Косорылов Ф., прозаик.

Косорылова Т., его жена.

Косорылов Эдик, их сын.

Марухин Д., критик.

Марухина Кс., его жена.

— Вот, пожалуйста, — подал он дополненный список и пояснил: — Косорылов — это известный прозаик, пишет на меня внутренние рецензии, а Марухин — критик, пишет обо мне в открытой печати.

Милая женщина посмотрела список и задумчиво положила его перед собой. Наконец сказала:

— Ну, хорошо… Оставьте. Я покажу его начальству, потом позвоню вам.

Не успел Неваляйкин прийти домой, как раздался звонок:

— Эразм Иванович? Список вашей делегации, к сожалению, не утвержден. И вообще поездка в Мермижанск отменяется.

— Но почему?! — взревел Неваляйкин. — Почему другим можно, а мне нельзя? — И он с досады двинул ногой подвернувшегося пуделя.

В большом зале Дома литераторов состоялось собрание секции романистов-документалистов.

Писателей на собрание пришло 51. Был избран президиум в составе 49 человек — ровно столько, сколько вмещается стульев на сцене.

После перерыва поступила записка от Неваляйкина с просьбой избрать его в президиум, так как ему страшно одному сидеть в темном зале. Его друг Косорылов с перерыва не вернулся, остался в буфете.

Председатель прервал оратора и доставил вопрос на обсуждение. Кто-то внес предложение включить свет в зале. Но тут другой кто-то разумно заметил, что это дорого обойдется.

После небольших дебатов единогласно решили доизбрать Неваляйкина в состав президиума, тем более что на сцене после перерыва много мест опустело.

Неваляйкин торжественно поднялся на сцену.

С тех пор не проводилось ни одного собрания, чтобы Неваляйкина не избрали в президиум.

Вышел я недавно вечером прогуляться и завернул на огонек к своему однокашнику Неваляйкину. Давно не видел его, вроде и соскучился даже. А он, слышал, преуспевать стал на своем литературном поприще: премию какую-то получил, интервью газетчикам дает — о любви, о сельском хозяйстве, о литературе. Выбился в люди мой Эразм, молодец. Зря, наверное, я к нему с иронией относился.

Захожу и вижу: сам Эразм мрачнее тучи, его жена Милочка в непроницаемом трансе, звягучий пес их Пулька, вислоухий, кудлатый и нечесаный, молча бродит из угла в угол, а в квартире такой раскардаш, как после погрома. «Вот те на! — думаю. — Видать, слава — штука серьезная, с нею шутить опасно…»

— Что случилось? — спрашиваю.

В ответ Эразм только махнул рукой и отвернулся. Милочка сверкнула на него злыми глазами, прошипела какую-то ругань в адрес мужа и ушла в другую комнату. Пес Пулька приостановился, посмотрел на меня грустно и снова принялся слоняться из угла в угол.

— Что же все-таки случилось, Эразмушка?

— А-а… — простонал Неваляйкин и спустил свою голову так низко, что львиная грива его закрыла ему лицо, и он стал похож на своего кудлатого Пульку.

Я — к Милочке:

— Произошло несчастье? Какое?

— Вчера у них собрание было, а его, видите ли, в докладе не упомянули. Так он теперь тут трагедию ломает. Свету конец устраивает.

Такого комментария Неваляйкин, конечно, вынести не мог. Словно катапульта сработала — молнией выскочил он из кресла, закричал на жену:

— Курица безмозглая! Я всегда знал, что моя жизнь, моя работа чужды тебе! Ты никогда не понимала и теперь уже не поймешь душу творческого человека! Ты!.. Ты!.. Я развожусь с тобой! Хватит!..

Неваляйкин стоял посреди комнаты и был страшен в гневе, как проснувшийся вулкан. С трудом удалось унять его, и, когда он немного пришел в себя, я спросил:

— А что, в самом деле — это очень страшное событие, когда тебя не упоминают в докладе?

— Ну, а как же? Это же симптом!

— Какой?

— Либо против тебя козни какие-то плетутся, либо тебя хотят выдворить из комиссий, либо вообще взят курс на замалчивание. А знаешь, что такое замалчивание для писателя? Это значит заживо похоронить его! Я тебе должен сказать, что у нас самые яростные страсти разгораются именно вокруг этого — «упомянули» или «не упомянули». Прошлый раз одного уже в отчете случайно не упомянули, так он всех на ноги поднял, аж в ЮНЕСКО жаловался.

— Может, и твоя фамилия случайно выпала? Ты не узнавал?

— В докладе случайностей не бывает, — сказал Неваляйкин. — Его текст готовится заранее, обсуждается, утверждается, и при этом каждая фамилия обсасывается со всех сторон.

— Но ты все-таки позвони докладчику, узнай, в чем дело. Авось все и образуется.

Вижу — воспрянул мой Эразм, в глазах появился огонек: идея моя ему понравилась. Милочка тут же подала мужу увесистый гроссбух в сером коленкоре под названием «Справочник Союза писателей», и он стал лихорадочно листать его.

Пока Неваляйкин набирал номер, Милочка принесла из другой комнаты параллельный аппарат и сунула мне трубку. Я хотел было отстранить ее — неудобно все-таки, но Неваляйкин кивком одобрил ее действия:

— Послушай. Тут никаких секретов нет, просто будешь в курсе дела.

После обычных приветствий Эразм сразу поставил вопрос ребром: как понимать тот факт, что его не упомянули в докладе. На другом конце провода наступила короткая пауза, видно, собеседник Неваляйкина собирался с духом. И вот наконец полилась его спокойная, мягкая, слегка картавая речь:

— Видите ли, дорогой Эразм Иванович… Я должен сразу сказать, что у меня к вам нет никакой предвзятости, но надо было позвонить, когда я готовился к докладу, как это делали другие. А кроме того, я просто физически не мог перечислить всех…

— Я не говорю о всех, — прервал его Неваляйкин. — Я говорю о себе: почему мое имя замалчивается? Я что, хуже Черногузова, который, кстати, дважды фигуряет в вашем докладе? Или, может, он ваш родич?

Собеседник помолчал и снова заговорил так же ровно и усыпляюще, как и прежде:

— Дослушайте меня, пожалуйста, Эразм Иванович, коль скоро вы мне позвонили. Родичей, как вы изволили выразиться, среди писателей у меня нет. А Черногузов конечно же не лучше вас…

— Так в чем же дело?

— Наберитесь терпения, Эразм Иванович. Наша организация большая, и, естественно, обо всех, повторяю — обо всех, хороших писателях рассказать невозможно. Поэтому, чтобы задействовать как можно больше имен, мы договорились: одних упомянуть на секционных собраниях, других — на общем. О вас говорилось на секции. Верно?

— А о Черногузове и на общем, и на секции?

— Дался вам этот Черногузов… Но вы меня не дослушали. К тому же форма моего доклада построена так, что она не позволяла вставить в него ваше имя, — рокотал докладчик. — Я ведь построил свой доклад, если вы заметили, по возрастному принципу: сначала я говорил о двадцатилетних, потом о тридцатилетних, о сорокалетних и, наконец, о наших корифеях, о наших, так сказать, старейшинах. Согласитесь, что стариков обижать не очень-то гуманно?