Михаил Колосов - Похвала недругу

— Какой монастырь? Зачем монастырь? Все будет, понимаешь, как надо. Честное слово.

Подмахнул Неваляйкин бумагу. И когда вошел третий посетитель — представитель западных районов, он уже был окончательно растопившимся, словно вологодское масло в жарко натопленной комнате.

— Что там у тебя? — кивнул Неваляйкин на бумагу в руке гостя.

— Да так, ничего… Пустячок… — махнул западнянин на свою заявку. — Я, дорогой Эразм Иванович, зашел сказать вам доброе «здравствуйте» и пригласить вас в гости в наши края. Я слышал, что вы большой роман пишете. Лучшего места для работы, чем у нас, нигде не найдете. Особенно ранней весной. Море шумит, под ногами песочек хрустит… Тихо… Ходи, дыши и думай.

— Откуда знаете, что я роман пишу? — приятно удивился Неваляйкин.

— О, земля слухом полнится! Вы ведь писатель известный, и такой талант не может молчать, бездействовать, — сказал гость. — Милости просим! У нас вилла есть на самом берегу. Поживете — сколько захотите. И сауна рядом.

— И сауна? — переспросил Неваляйкин.

— И сауна, да. Настоящая!

— Это заманчиво, черт возьми! Так что там у вас? — он поманил к себе заявку, которую гость все еще держал в руке и не решался вручить ему. И когда тот наконец положил бумагу на стол, Неваляйкин дерябнул свободно и легко в левом углу: «Согласен на увеличение тиража. Книга хорошая». И сказал:

— А вдруг приеду?

— Конечно, приезжайте!

Ночью Неваляйкин долго не мог уснуть, размечтался: «Ах, какие добрые, чуткие люди! Знают, что человеку нужно, черт возьми, жить хочется от общения с такими людьми! Брошу работу, перейду опять на творчество — засяду за роман! Ух, рвану! С этой чертовой работой действительно ничего путного не напишешь. Надо дерзать! А чего бояться? С голоду помру, что ли? Месяц-два поживу у этого Громыхалы в тайге, у этого Гришки Распутина, черта рыжего. Потом на месячишко махну на юг… А после можно и в сауну… Хорошо!»

И Неваляйкин подал заявление в связи с переходом на творческую работу. К нему отнеслись с пониманием — освободили.

В первый же свободный день Неваляйкин накатал письма своим друзьям-доброхотам о том, что он готов воспользоваться их настойчивыми и искренними приглашениями.

Ответов ждал долго. Первым отозвался таежник — Громыхулин, он писал: в этом году у него такая запарка, что он не сможет уделить Неваляйкину должного внимания, и поэтому просил отодвинуть его визит хотя бы на годик… Южанин написал, что он теперь работает в другой системе и прежних возможностей у него нет… Западнянин сообщил о своей длительной зарубежной командировке…

Прочитал все это Неваляйкин и минут пять стоял с отвисшей челюстью. А потом выскочил на улицу, поймал такси и помчался в издательство, чтобы повернуть колесо судьбы своей вспять. Но там на его месте уже сидел какой-то Наливайкин, который лениво прогнусавил Эразму:

— Прием авторов по средам. Приходите через неделю.

А когда Неваляйкин хотел сказать ему, что он пришел не как автор, у того, будто патефонная иголка соскочила на испорченную борозду, монотонно зачастило:

— Я занят… Я занят… Я занят…

Плюнул Неваляйкин и поплелся в ЦДЛ «зализывать раны».

Неваляйкин вытолкнул ногой из-под кровати огромный, как пульмановский вагон, желтый, крокодиловой кожи портфель, водрузил его на середине комнаты и, словно Самсон льву, двумя руками разодрал ему пасть. Как в жертвенный котел опустил в него увесистую рукопись и отряхнул над ней прах с рук своих. Потом снял с полки тяжелый и гладкий, как булыжник, моржовый клык, похожий на рог годовалого бычка, сдул с него пыль, хотел было тоже опустить в портфель, но раздумал.

— Мивочка! — позвал он жену. Мне нужна ковобочка, жевательно иностванная. Из-под кавготок? О, чудесно! И женщина нарисована и две ярких буквы R и S. Чудесно! — Неваляйкин вложил клык в коробку и опустил в портфель. — Так, директриса готова. — Он выдвинул ящик своего стола, извлек оттуда растопыренное многочисленными ответвлениями черное корневище, сказал: — «Спрут». Это, помнишь, на день моего рождения дурак Косорылов принес. Пригодився: мы этим «спрутом» гвавного опутаем, он собирает всякую чепуху. — Засунув «спрута» в портфель, Неваляйкин подошел к туалетному столику жены: — Мивочка, тебе придется расстаться с этой вещицей, — он подбросил на ладони ее перстень. Жена плаксиво сморщила лицо. — Не огорчайся, Мивочка. Тем бовее что это дешевка, обыкновенная морская галька, поквытая эмалью. Сдевана, правда, искусно… Не огорчайся! Выйдет книжка — отдарю тебе сторицей. А этот отдам своей редакторше, этой дувочке, каракатице, старой кокетке с дувацким именем Эжени. Она уписается от радости.

— Ну зачем ты так?.. — засмущалась жена. — А что же ты забыл Стамескину — заведующую отделом?

— Перебьется-обойдется! — махнул рукой Неваляйкин. — Она влюблена в меня, как кошка. Пообещаю ей книжку с автографом — будет счастлива.

Он сунул перстень в карман, сел, как перед дальней дорогой, в кресло, откинул на спинку кудлатую голову, смежил устало глаза, словно молился мысленно. Короткая и толстая, как комель столетнего дуба, шея его напряглась, массивная, квадратная челюсть отвисла под собственной тяжестью.

Посидел, быстро вскочил, защелкнул портфель, поцеловал жену в шею:

— Все! Потопал! Ругай тут меня.

Широко улыбаясь, Неваляйкин вошел в приемную директора издательства. Не дав опомниться секретарше — лупоглазой девице на выданье, которая млела от любого комплимента, воскликнул:

— Ниночка, ты, как всегда, преквасна! А увыбка — само очарование! — он извлек из кармана шоколадную медальку, положил перед ней: — Тебе! Медаль! За красоту!

Ниночка зарделась, засмущалась, заулыбалась счастливо.

— Начальство на месте?

— Да… — выдохнула Ниночка. — Проходите…

Сделав улыбку как можно шире, Неваляйкин открыл дверь в кабинет, быстро и решительно прошел вперед, грохнул свой портфель на приставной столик, отчего с портфеля взлетело облако пыли и припудрило довольно плотным слоем лакированную поверхность. Распростер огромные руки и двинулся всей своей массой на директрису:

— Марья Санна! Говубушка! Как давно я вас не видев!.. А вы похорошеви, похорошеви! И это пватье, так вам идет! Как я рад вас видеть, если бы вы тойко знави!..

Директриса встала, вышла из-за стола и, склонив от удовольствия голову набок, протянула Неваляйкину руку. Тот вцепился в нее двумя лапищами, припал к ней, как жаждущий к роднику, присосался надолго. Потом чмокнул смачно, вытер рукавом губы, а директриса отвела руку за спину и стала незаметно тереть ею о поясницу, будто у нее заныл радикулит.