Михаил Колосов - Похвала недругу

— Пишу, разумеется, я сам! — гордо подтвердил Эразм. — Я даже статьи для газет пока что пишу сам. Некоторые, особо сложные, — тут сочиняют за меня журналисты. А так — сам! И дальше — все сам! Вот, к примеру, написал я роман… Или нет, еще не написал, а только задумал его. Задумал роман, а пишу заявку. И в этой заявке расписываю достоинства своего будущего романа так, как не расхваливает и влюбленный балбес прелести своей дебилки. Отмечаю важность темы, злободневность, художественный уровень, изящество языка…

— Языка? Какой же язык у несуществующего произведения?

— Темный ты человек! А как же иначе? Ведь мне надо убедить издателя и получить договор. Даже не столько убедить его, сколько дать ему аргументацию для защиты моей позиции в плане и оправдания договора на столь ранней стадии перед вышестоящими инстанциями. Понял? А договор, да еще авансовый, — это, я тебе скажу, очень большой стимул в работе! Ну вот, значит… Перебил… Да! Расхвалил, заключил, получил аванс, сел спокойно писать. А почему спокойно? Да потому, что какую бы галиматью я после этого ни написал, аванс все равно остается мне.

— Странно.

— Ничего странного. Слушай дальше. Написал, понес рукопись в издательство. Принимают ее у меня там с радостью! А почему с радостью? Да потому, что она д о г о в о р н а я! А это все равно что родная. Ты вот попробуй дай им свою рукопись — будь она хоть гениальной-разгениальной, к ней все равно отношение будет, как говорит поэт, плевое. Почему? Да потому, что она относится к разряду са-мо-те-чных. Сама пришла, сама и будет течь по издательскому лабиринту медленно и долго. А за мою рукопись сразу хватаются, в ней заинтересованы, тут они приложат все силы, но издадут. Почему? Да чтобы договор, да еще авансовый, «не висел». Ну вот, значит… Принимают у меня рукопись и спрашивают: «Кому дать на рецензию?» И я с а м с е б е подыскиваю рецензентов. Подыскал, договорился — с рецензентами, с издательством, свел обе стороны — пошла работа. И это, я считаю, очень даже правильно! А попади рукопись случайному человеку, который меня не знает или того хуже — недолюбливает, или шибко принципиальному? Накидает всяких замечаний, создаст канитель: рукопись надо возвращать на доработку или давать на дополнительное чтение! Что ты! Мне беспокойство, издательству — тоже… А кому это нужно? А так все тихо-мирно, форма соблюдена, дело идет. После рецензентов редактор должен написать редзаключение. А он рукописи не читал, и читать ее ему некогда и не хочется. У него своих дел по горло: он ведь тоже пишет и ему надо тоже устраивать свои собственные рукописи. Поэтому проект редакторского заключения на свою вещь пишу тоже я сам. Нет-нет, тут все честно и объективно — ведь передо мной документы: заявка, рецензии и сама рукопись. На их основе, с цитатами, с выкладками я набрасываю заключение. Разумеется, положительное. Редактору остается только подписать его. Потом издательству для плана нужна аннотация. Аннотацию на свой роман опять же пишу я сам. Ну а как же иначе? Кто лучше меня знает мой роман и кто лучше меня его расхвалит? А аннотация, я тебе скажу, — это сплошная похвала! Ты загляни в любой план, почитай их и увидишь, как там авторы сами себя превозносят.

— Неужели так все и пишут на себя? — удивился я.

— Ну, не все, конечно. За знаменитых, за известных сочиняют, разумеется, редактора… Вернее, они переписывают из года в год из одних планов в другие. А такие, как я, сами себя обрабатывают. Идем дальше. Допустим, вокруг своей рукописи я уже так накалил атмосферу, что она требует к себе прикрытия, вроде теплого одеяла, — предисловия или послесловия. Так вот, автора предисловия тоже ищу я сам. Нахожу, рассказываю ему содержание романа, показываю внутренние рецензии, заключение редактора, аннотацию, он все это изучает, сводит в одну кучу и — предисловие готово!

— А редактирование когда же?

— Его не бывает.

— Как так?!

— А зачем оно? Кому оно нужно? Что, думаешь, редактор грамотнее меня или он больше меня знает? Нет. Ну, найдет он какую-нибудь «блоху», ну, и что? Был у меня, правда, один редактор, могикан двадцатых годов — воинственный безбожник, на «божественные» слова набрасывался, как бык на красное: выкидывал из рукописи такие междометия как «ей-богу», «боже мой!». «Почему, — говорит, — у тебя комсомолец позволяет такие слова? Откуда он их знает? Он что, верующий?» — «Да нет, — говорю, — не верующий, а знает он их еще со школьной скамьи, учил, как пишутся, когда употребляются они для усиления, для восклицания…» — «Все равно, — говорит, — комсомолец должен для восклицания найти другие слова». — «Ну, какие, — говорю, — другие? «Боже мой, сколько народу!» Как тут скажешь иначе? Можно усилить матерно», — шучу, конечно. А он мне всерьез: «Вот и пусть скажет…» Я, понятное дело, не стал употреблять матерные слова, нашел другие: «Ох ты!..» Ну? И кому нужна такая редактура? Лучше уж не лезть в текст. Умные редактора так и делают: не лезут.

Неваляйкин на минуту задумался.

— Дальше что? Да, пошла рукопись в производство. Думаешь, там корректора набросились на нее и стали внимательно вычитывать? Как бы не так! Тогда не было бы в книгах такого количества опечаток. Однажды я проследил одну ошибку — она тянулась от самой машинки. Как я пропустил ее, так и дошла аж до читателя. Зная такую практику, я теперь верстку читаю с особым вниманием. Как видишь, и за корректора тоже я сам. Дальше что? Вышла книга. Думаешь, ее где-то заметят, если ты сам не приложишь к этому руки? Дудки! Беру книгу и иду в редакцию. Там меня поздравляют с выходом романа и говорят: «Найди рецензента. Найди и договорись с ним, пусть напишет столько-то страничек». Ищу, договариваюсь. А допустим, надо представить книгу на конкурс или выдвинуть на премию? Думаешь, кто это делает? Я, сам! Пишу на нее всякие реляции и все, что надо… Нет, что ни говори, а мне нравятся такие порядки: в самом деле, кто же лучше порадеет за меня, чем я сам за себя? Это здорово! Сам себе самосвал… Фу, что я?.. Сам — универсам! Нравились мне такие порядки.

— Ну, а теперь что?

— А то, что я сказал: это неэтично, это неприлично, то незаконно, то нерезонно… Отдал рукопись и хожу вот уже который месяц, как впотьмах: где она, что с ней, кто ее читает — не знаю, все покрыто тайной! «Подарки» не принимают, в ресторан не заманишь, угрозы не действуют. Ну, и кому это надо? То ли дело: сам — универсам!

Недавно в метро снова встретил я своего однокашника Эразма Неваляйкина. Он в писателях ходит. Встретил и не узнал. Раньше он был такой вальяжный, неторопливо-самоуверенный, его портфель-пульман из крокодиловой кожи, бывало, блестел, как зеркальный телескоп Крымской обсерватории, и поскрипывал, словно добротное седло под начдивом. А тут смотрю — какой-то он загнанный стал, голова влево-вправо без устали вращается, глазищи так и стригут, и весь он какой-то устремленный — так и норовит обогнать впереди идущих, так и норовит первым в вагон проскользнуть. И портфель, вижу, изрядно пообтерся, потускнел, углы размочалились.